Снег в пустыне - [6]

Он мог бы приказать подготовить и растянуть невольника, но тогда терялась бы вся соль — в школах тоже полно девственников, чьи входы готовы принять и племенного жеребца. А боль неизбежна, хотя рвать мальчишку до крови не хотелось. Без труда удерживая жалко трепыхавшегося под ним Атию, Фоад мельком отметил, что нужно поощрить Васима: вход был обильно смазан, а по покалыванию на пальцах узнал ощущение — снадобье, попав на член, не даст ему кончить слишком быстро, иначе, как ни сдерживай себя, можно сорваться, едва войдя в эту жаркую пульсирующую тесноту.

Насытившись прелюдией, мужчина отстранился немного, широко раздвигая безвольно обмякшие ножки, и мальчик, предельно четко и остро чувствовавший каждое прикосновение внутри и снаружи, в который раз тщетно взмолился хотя бы о забытье, осознав, что именно сейчас и произойдет самое страшное.

В который раз его молитвы канули в пустоту. Господин Фоад резко взял его за горло под челюстью, как в зале, когда принимал подарок, и развернул запрокинутую голову к себе, заставив смотреть в лицо.

— Атия, — низкий глухой рык, — помни, ты принадлежишь мне!

В первый и последний раз, мужчина припал к губам невольника, — еще чистого, не познавшего греха, — так, будто пытался его дыханием утолить неслыханную жажду. Мальчик почувствовал, что одновременно в анус ему уперлось нечто тупое и горячее, дернулся… А в следующий момент задохнулся от пронзившей его жуткой, ослепительной боли, даже крикнуть не смог, выгибаясь дугой и ловя ртом воздух, когда коротким рывком член ворвался внутрь расширенного заботой хозяина прохода, раздвигая ткани до предела…

Фоад не дал ему опомниться, держа за бедра и сильными толчками пробивая себе дорогу, пока не насадил на себя полностью. Только тогда он остановился, ловя свое отражение в распахнутых от шока лазурных глазах и вновь любуясь. Искривленный рот был раскрыт в беззвучном вопле, дрожь не сотрясала, а буквально ломала хрупкое тельце, просто подкидывая мальчишку на постели, даже икры и пальцы свела судорога, а ноготки скребли по удерживающим его рукам и простыням с силой новорожденного котенка… Но даже такой, Атия, — его наложник, его раб, его до поры любимая игрушка — был красив. Фоад перевел дыхание и задвигался в тесно обхватывающем его тоннеле, держа мальчишку в нужном положении: мужчина старался, чтобы каждый его рывок в юном теле ударял по простате, как поощрение добавляя в палитру ощущений для раба первые отзвуки грядущих удовольствий… Он не собирался расставаться со своим даром не познав его до конца, так восхитил его мальчишка!

Атия так и не закричал, не мог. Дикая боль все же не принесла желанного беспамятства, мальчик почувствовал момент, когда она смешалась с новым ощущением, как будто, что-то пыталось прорваться в нем уже изнутри и забился от новой муки. Есть ли предел его страданиям? Ему казалось, что в нем уже не осталось живого места, ничего целого, а член все вколачивался и вколачивался в дыру, в которую превратился его анус. Не ночь должна была пройти за это время, а века, но словно чья-то могучая и злая воля заставила в насмешку над потерявшимся в своей боли и ужасе невольнике, полностью замереть вселенную, чтобы растянуть пытку как можно дольше.

Наверное, он все-таки ненадолго потерял сознание, потому что, когда пришел в себя, то понял, что горящий провал между его ног не занят больше, лишь вязкая влага вытекает по бедрам на простыни. С усилием разлепив веки, Атия увидел, что хозяин стоит у кровати, позволяя евнухам убрать с него следы любовных утех. Наверное, он вздрогнул или как-то еще выдал себя, потому что мужчина немедленно обернулся.

Сыто улыбнувшись, Фоад наклонился над мальчиком и запустил руку в спутанные потускневшие от пота золотые волосы в жестоком подобии ласки.

— Сегодня я доволен тобой, Атия, — произнес он в едва мерцавшие искрами жизни глаза.

Подтянув колени к животу, мальчик дремал под мягким верблюжьим одеялом. Его не тормошили, только поили по часам бульоном и терпким сладковатым питьем. Атия благодарно выпивал всю чашку до дна и снова сворачивался на подушках, которыми его обложили, с облегчением погружаясь в дремотное состояние на грани яви и сна. Было хорошо…

Он даже испытал что-то похожее на признательность к окружавшим его молчаливым людям: после ухода господина его подняли, — у самого бы не получилось, — тоже обтерли от пота и того противного, липкого, уже подсыхавшего на бедрах. Перенесли не в постель, а на небольшой диванчик в алькове, оказывается притаившемся за одной из занавесей, где удобно устроили. Следы страсти хозяина на его теле мазали чем-то, как синяк от пощечины — и боль наконец оставила его, только тупо ныло припухшее колечко мышц меж маленьких ягодиц, куда совсем недавно входил мужской член.

А главное, что успокаивало мальчика больше любого снадобья и почти незаметной возни евнухов — что все закончилось. Он слышал и понял: Коршуну нужна была его девственность, а теперь, когда хозяин взял ее, в наложнике ведь просто уже нет смысла, так? Он выдержал это, не умер, не покалечен, не сошел с ума и конечно теперь будет все хорошо… Потому что хуже такого ужасного испытания быть ничего не может!