Снег в пустыне - [5]

На последок, старший евнух сделал две вещи: смазал вход мальчика хитрым снадобьем, чтобы занемевшие мышцы расслабило, и они не сопротивлялись вторжению. Второе — потому как дурнота в лазурном взгляде ему не нравилась, а господину наверняка понравилась бы еще меньше, Васим дал Атии выпить настой, в несколько минут возвращающий ясность мысли и остроту чувствам. И только после того, удалился, довольный собой.

Мечтая, чтобы это одиночество продлилось вечно, Атия не смел шевельнуться, в ожидании своего хозяина и палача. Губы дрожали, но слез в глазах не было. Он слишком хорошо понял, что ничто и никто не избавит его от страшной участи. Только в житиях святых к праведникам является ангел спасения и молния поражает нечестивых. И от понимания, что Господь не услышит его, не ответит и не защитит, — иначе отчего же Он медлил до сих пор? — в груди воцарилась леденящая пустота.

«Я верую, верую, Господи, помоги…»

Но бог молчал, а услужливые руки уже распахивали дверь и поднимали занавеси перед господином, явившимся вкусить наслаждение нетронутым до него телом.

Можно ли описать совершенство? Уязвимую нежность самой ранней весны, только начавшей распускаться первым робким ростком. Бледный луч зари, пробившийся сквозь дымку нехотно отступающей ночи, и прозрачную хрупкость лепестка едва раскрывшегося навстречу солнцу бутона под прохладным утренним ветерком…

И разве можно удержаться от искушения сорвать этот дивный цветок, чтобы в краткие отведенные ему мгновения — вся красота мира оказалась в твоей власти. Пусть цвет увянет и поблекнет быстрее, но прежде сполна даст насладиться своей прелестью! Приблизившись к ложу, Фоад долго стоял, просто любуясь представшей перед ним наготой мальчика — одновременно неприступной в своей непорочности и восхитительно откровенной!

Атия не посмел прятаться как вчера, но лежал неровно, и ножки были согнуты в жалкой попытке укрыть от жгущего его взгляда господина самое стыдное: зря! Гибкая шея, округлое плечо, изгиб талии, небольшие полушария ягодиц переходящие в плавные линии бедер и икр до узких ступней с поджатыми пальчиками… Эта поза наоборот лишь выставляла все уголки его тела в трогательном, живом порыве, — соблазнительнее, чем самая искушенная игра. Ибо суть истинного совершенства в его несовершенстве.

Фоад не пожелал бы себе признаться, но зрелище заворожило его. Раненной птичкой трепещут ресницы, которым не позавидовала бы только гурия, неровно колеблются сложенные на груди ладошки, розовые губки приоткрываются и легкий вздох вдруг срывается с них… Он ждал и дождался: мальчик не выдержал тишины, глаза распахнулись, открывая небо взгляда, и больше уже не отрывались от мужчины, который с ленивой неторопливой уверенностью снимал с себя свободные домашние одежды.

Вот упал халат и длинная черная рубаха последовала за ним, позволяя увидеть перевитые мускулами, отмеченные белесыми шрамами, крепкие плечи и грудь с дорожкой черных курчавых волос, спускавшейся к паху. Фоад медленно распустил пояс, избавляясь от ширваля, и усмехнулся, когда Атия потрясенно захлебнулся воздухом при виде члена мужчины, с горделивой угрозой поднимавшегося из жесткой поросли в паху.

Господин опускался на ложе, а мальчик не в силах был заставить себя отвернуться от его возбужденного органа, как смертник от орудия палача, и лишь одна внятная мысль пробилась к рассудку: так вот, какая смерть ему уготована на роду! А он боялся позора!

Конечно, он знал, чем мужчина отличается от женщины, и видел и брата и его товарищей, и старших послушников и кое-кого из монахов в бане. Но не ЭТО же! Огромный, от головки равномерно толстый настолько, что несчастный наложник не смог бы обхватить его пальцами, со вздутыми венами и каменно-твердый на вид — член просто разорвет его, и он умрет, как разбойники на колу.

Что ж, этот путь способен увести из любого ига, но и решимости принять мученическую смерть Атия к своему стыду не увидел в себе, как ни старался!

А господин меж тем не торопился брать то, что и так принадлежало ему. Только глупые дети ломают игрушку сразу, а потом бегут к родителям, требуя вернуть как было, но увы, нельзя приставить обратно обломанную ветку.

Девственности тоже можно лишить только раз. Он смаковал тело мальчика уже на ощупь: солнечные дуги бровей, линию приподнятых скул, нежность губ. И рассмеялся, когда Атия закашлялся от того, что палец мужчины вошел ему в рот и принялся теребить язык, — раб еще научится услаждать хозяина своим манящим влекущим ротиком, и губками и язычком, пока же достаточно, что он покорен.

Фоад трогал изумительное тело везде, как хотел, но это были не те ласки, о которых краснея мечтают влюбленные и со смешками шепчутся между собой счастливые жены. Он перебирал золото волос, как перебирают нити в драгоценном ожерелье. Брал губами соски, тут же прикусывая, как прикусывают спелую ягоду, чтобы не испачкаться в соке, пока они не стали из бледно-розовых — в цвет простыней. Зализывал ранки, чтобы ощутить вкус юной кожи, солоноватой от пота, и пил все-таки прорвавшиеся слезы, как дегустируют новые вина. Он гладил судорожно вздрагивающее под ладонями тело и мял ягодицы, как торговец проверяет цену ткани, а хозяйка готовность теста. Играл поджатыми яичками и маленьким членом, оттягивая крайнюю плоть и щипая уздечку, как играют на уникальной флейте за лишнюю монету. Мужчина вошел в мальчишку пальцами, как садовник деловито рыхлит лунку под посадку…