Снег в июле - [24]

Мирон Владимирович не долго думая берет блокнотик с надписью «№ 27» — и в телефонную трубку:

«В тресте № 27 на объекте 137 деталь № 54 установлена криво, а деталь № 55 — косо».

«Это ты, Мирон, за прошлый год сведения даешь?» — спрашивает Начальство.

«Никак нет! — С Начальством Мирон Владимирович всегда бодро разговаривает. — Докладываю по состоянию сорок пять минут назад».

«Хорошо, Мирон!» И едет Начальство на совещание. Сидит, молчит. Но как только управляющий трестом № 27 начинает «заедаться», то есть о чертежах спрашивать, которые еще не выпущены, или оборудование просить, которое еще не поступило, начальство сразу вспоминает деталь № 54, деталь № 55.

На каждой пятиминутке Мирон Владимирович ставит меня в пример:

— Вот смотрите, орлы, — назидательно говорит он. — Вот видите, Кусачкин сидит. Видите?

— Видим, — отвечает за всех Поляков.

— Нет, вы посмотрите на него повнимательнее… Видите, вроде ничего интересного? Так?

— Так, — подтверждает Поляков. — Ничего интересного. — И с особым удовлетворением добавляет: — Так себе, деревня!

— Но-но! — останавливает его Мирон Владимирович. — Не лезь поперед батька в пекло. Значит, простенький себе человек. Пришел к нам и говорит: ноги у меня здоровые, передаю, мол, их в ваше распоряжение. А я что ему? — Мирон Владимирович тут обычно незачиненной стороной карандаша чешет лысину.

— Вы говорите, что не ноги вам нужны, а ум, голова.

— Правильно, Поляков! Так я и сказал. И подумал: лезут к нам всякие, наплачешься с ними. И вдруг орел оказался. Как что — прямо в главк к начальнику прет.

Наверное, вы, уважаемый, когда прочтете эти записки, спросите себя: а что же Кусачкин в это время делает? Скромно сидит и ест глазами начальство или, наоборот, головой крутит, торжествующе на всех поглядывает? Нет, уважаемый, пишу письмо.

В первый раз Мирон Владимирович прервал свою речь и строго спросил:

— Ты что пишешь, Кусачкин?

Я встал и громко так:

— Ход совещания, Мирон Владимирович, пишу.

Он почесал карандашом голову. Помнится, читал я книгу об одном римском императоре, тот спину все время себе чесал. Так была у него для этого специальная лопатка из слоновой кости. А тут карандаш!.. Очень прошу, уважаемый, не удивляться моим отступлениям. Ведь записки пишу, а не доклад. Записки — это, как вам сказать, от души, значит, что думаешь.

…Понравился Мирону Владимировичу мой ответ. С тех пор уже не спрашивает.

— Так вот, — продолжил он, — пришла самая ответственная пора. Жатва, так сказать. Это тебе понятно, Кусачкин?

— Никак нет, Мирон Владимирович, — я встаю. — Ответственная пора — это понятно. У прораба к концу месяца и наряды закрыть надо, и всякая там отчетность. Дел полмиллиона. А вот «жатва» — не понимаю.

— Во! — Мирон Владимирович даже обрадовался. И все кругом засмеялись! — Не понимает. А ну, Поляков, объясни.

— А чего тут объяснять? Прорабик, он как был, так и остался… Наряды! Эх ты, деревня-я. «Жатва» — это значит принимать дома в эксплуатацию нужно. До государственной комиссии обязана собраться рабочая. А председатель рабочей комиссии кто? Заказчик, то есть ты. Ясно тебе?

— Теперь ясно, — отвечаю.

— Ну вот, — Мирон Владимирович взял со стола письмо. — Вот, Кусачкин, письмо управляющего трестом. Просит рабочую комиссию провести завтра в десять ноль-ноль.

— Какой корпус? — спрашиваю.

— Спешишь все, Кусачкин. Я бы и сам сказал, без твоего вопроса. Корпус номер четырнадцать.

Я даже обрадовался:

— Напутали вы, Мирон Владимирович. Вот всем замечания делаете, а сами напутали. Там ведь, на четырнадцатом, еще работать месяц нужно.

Мирон Владимирович покачал головой:

— Эх, Кусачкин! Сколько тебе еще учиться нашему заказчицкому делу? Ай-я-я! После совещания подойдешь к Полякову, он тебе объяснит… Нет, не годится, наделаешь на стройке делов… Поляков! Поедешь завтра с ним на стройку, покажешь все на месте.

— Ясненько. Только помяните мое слово, Мирон Владимирович, не будет с него толку. — Это Поляков про меня сказал. — Одним словом — прорабик.

Мирон Владимирович рассердился да так карандашом прошел по лысине, что красная полоса осталась. Поляков встал:

— Будет сделано!

Дома я открыл почтовый ящик: там газеты и записка. Бригадир Василий Иванович, черт бы его побрал, сообщает, что колонны установили благополучно, просит вертикальность их проверить, потому что башмаки колонн обетонировать нужно.

Рассердился я страшно, чего он покоя мне не дает? Не буду проверять, надоело. Не буду, и все!

Поел, как говорится, чем бог послал. А что он может послать? Уже девять вечера, магазины все позакрывали, и ни бог, ни черт не поможет. Открыл какие-то консервы, давно в холодильнике стоят. Не разобрал что: мясо, рыба, а может, борщ… Поел.

Хотел взяться за А. Толстого; хромой барин уже на коленях последний километр ползет, а сейчас мчится ему навстречу Катенька, жена его. Вот осталось конец прочесть. Только не взял я книгу.

Почему, спрашиваете? Эх, уважаемый, надоело мне холостяцкое житье. Никакого разделения труда. Это все равно как если б крановщик панель поднял и на этажи побежал принять ее и сварить закладные детали. Нет, конечно, я понимаю, что жена друг там и «единомышленник» (слово такое я на одной лекции слышал), но только как ни крути, а без разделения труда не обойтись.