Смысл жизни человека: от истории к вечности - [90]

Если теперь взять эти два понятия – «подарок» и «нагота» – в их совокупной интерпретации, то окажется, что жизнь – это всегда «здесь» и «сейчас», лишена смысла и потому вечна: «Прав тот, кому Бог подарил жизнь как совершенный подарок».556

Жизнь – сама по себе, «ни для чего». Так утверждается фундаментально-онтологическая разъединенность мира и человека (у Хармса: «А мир не я»).

Следствие разделения – одиночество, тоска, ужас. Существовать – значит просто отличаться от мира, быть не миром. Отсюда то, что называют «ничем», или «небытием» – вполне реально и в потенции является всем.

Противопоставленность миру не только лишает человека надежды, но и, в определенном смысле, освобождает. С него снимается вина и возникает чувство экзистенциально легитимной вседозволенности, наподобие той, что переживает приговоренный к смерти, но сохраняющий ясное, бодрствующее сознание. В этом заключается некоторая притягательная сила абсурда. Равноценность всех форм опыта абсурдного человека вносит в его жизнь успокоительный порядок случайности. Мир без смысловых и причинных связей ужасен с точки зрения рациональности, но абсурдный взгляд на абсурдную ситуацию вполне органичен. Л.Липавский как-то заметил, что воздушный шарик, отдающий себя во власть атмосферных потоков не ощущает никакого движения, целиком сливаясь с ним.

Ясность сознания приговоренного к смерти аналогична этой ситуации: выбирать что-либо поздно, все свершилось.

Еще одной художественной иллюстрацией философии и чувства абсурда является «Приглашение на казнь» В.В.Набокова.557

В качестве эпиграфа писатель избрал слова Делаланда из его «Рассуждений о тенях»: «Как сумасшедший мнит себя Богом, так и мы считаем себя смертными». Случайность бытия и его конца – смерти делает равнозначными оба вывода из приведенной фразы: то ли мы бессмертны, потому что вечны, то ли, потому что уже умерли или даже не рождались (абсурдисты предпочитали другую, но аналогичную фразу: «для того, чтобы убить покойника, его надо сначала оживить»).

Чувство абсурда пронизывает все произведение Набокова. Тюремщик здесь может войти в камеру смертника и предложить ему тур вальса.

«Цинциннат согласился. Они закружились». В качестве пароля для часовых может быть определено молчание, «…и солдат у ворот отозвался молчанием на молчание Цинцинната, пропуская его…».

Абсурдны положения, регламентирующие жизнь тюрьмы, типа «дирекция ни в коем случае не отвечает за пропажу вещей, ровно как и самого заключенного», или требование к узнику пресекать ночные сны, могущие быть по своему содержанию несовместимыми с положением и званием заключенного, как то: роскошные пейзажи, семейные обеды, половое общение с особами, «в виде реальном и состоянии бодрствования не подпускающими данного лица, которое посему будет рассматриваться законом как насильник».

Чувство абсурда здесь также вытекает из полнейшего господства случайности, онтологического произвола везде и во всем. И действительно, «существует ли вообще, может ли существовать в этом мире хоть какое-нибудь обеспечение, хоть в чем-нибудь порука, – или даже самая идея гарантии неизвестна тут? – спрашивает заключенный Набокова.

Для того, чтобы выбелить некоторые черты и модусы абсурда, имеющие более конкретно-художественный характер, полезно обратиться к творчеству Даниила Хармса, у которого абсурд доведен до крайности, до своего логического (что парадоксально) завершения.

Так, отказ от необходимого и доминирование случайного выражается уже в названии важнейшего цикла его работ: «Случаи». При этом, это такие «случаи», где, зачастую, ничего и не случается, не происходит («Встреча»). Случай без случая – концентрация абсурда.

Хармс использует также абсурдистский прием отсутствия связи между событиями и выводом из них. В рассказе «Случаи» изображается серия смертей разных людей, вовсе не обязательно хороших, а в конце делается абстрактный вывод: «Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу».

Трагикомический случай убийства персонажа в магазине огурцом заканчивает удовлетворительное: «Вот какие большие огурцы продают теперь в магазинах». («Что теперь продают в магазинах»).

Интересна работа Хармса с предикатом при отсутствии субъекта в рассказе «Голубая тетрадь № 10»: «Был один рыжий человек… У него не было и волос, так что рыжим его называли условно».

Часто используется отказ от традиционных нравственных представлений и оценок. Отсутствует всякий пиетет перед старостью («Вываливающиеся старухи»), умиленный взгляд на детей: «Мы спорили бы очень долго, но, по счастью, тут со скамейки свалился какой-то ребенок и сломал себе обе челюсти». («Сонет»).

Хармс демонстрирует отказ от почтительного отношения к культурным ценностям и персонам. Ничто, кажется, ему не свято: Пушкин, так Пушкин, Гоголь, так Гоголь, спотыкающиеся друг о друга и неоднократно падающие. Нарочито абсурдны «Анекдоты из жизни Пушкина», исторический эпизод «из жизни» Ивана Сусанина.

Опыты художественного абсурда граничат с философскими, иллюстрируя и комментируя их. Это и хрупкость человека, которому можно оторвать ногу, как кукле, и возможность трансформации человека в шар, у которого нет никаких желаний (шар – наисовершеннейшее геометрическое тело у древних греков), и появление новых единиц времени («прошло тридцать пять колов времени»).