Смысл жизни человека: от истории к вечности - [82]

Теперь о характерном и важном, о лейтмотиве размышлений Л. Шестова: «Безнадежность – торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали – теперь мы представлены только себе. До сих пор мы имели дело с людьми и человеческими законами – теперь с вечностью и отсутствием всяких законов. Как можно не знать этого!».487 «Люди, ничтожные, жалкие существа, на каждом шагу, как это доказывает история и обыкновенная житейская практика, заблуждающиеся, хотят считать себя непогрешимыми и всезнающими. И зачем? Отчего не признаться прямо и открыто в своем незнании? Подлый разум, вопреки нашему желанию, подсовывает нам мнимые истины, от которых мы не умеем отделаться даже тогда, когда замечаем их призрачность».488

По мнению Шестова, даже великий Сократ не верил в то, что «знает, что ничего не знает», искренне считая себя мудрейшим из людей; Декарт провозгласил принцип сомнения, чтобы тут же предать его возвращением к твердым убеждениям.

Требование самого Шестова радикально: «Нужно, чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей жизни».489

Конечно же, в такой парадигме тоже нечто утверждается, а именно: отказ от всякой окончательности и определенности выводов. Шестов полагает право каждого человека нарушать «вечный принцип морали: «ты должен всегда оставаться верным своим убеждениям». Люди даже перед самими собою боятся оказаться непостоянными и теряют возможность расти, «остаются статуей».490

Так, наряду (а, может быть, и по причине…) с антирационализмом, обосновывается релятивизм, акцентирующий «непостоянство», «мыслеперемену», но также и условность, относительность всех наших взглядов и принципов.

Мы сказали: «обосновывается релятивизм», хотя «обоснования» здесь, собственно, и нет. Если мысли отрывочно-дневникового типа, иллюстрации, афоризмы, не дотягивающие, честно говоря, до уровня Ницше… Отказ от «рацио» приводит к волевым пульсациям, рассуждения приобретают эссеистический формат.

Разумеется, это – тоже философия, однако претенующая на разрыв со всякой традицией рационалистического вида, и отсюда, – на безосновность, на происхождение из высшего – спонтанно – творческого – источника.

«А потому перестанем огорчаться разногласиями наших суждений и пожелаем, чтобы в будущем их было как можно больше. Истины нет – остается предположить, что истина в переменчивых человеческих вкусах».491 (В угоду этой парадигме впору переиначить нашу проблему:

«вкус человеческой жизни»).

Что же остается метафизике? Она есть взвешивание вероятностей и «дальше вероятных заключений она идти не может… В области метафизики прочных убеждений не может и не должно быть. Слово «прочность» здесь теряет всякий смысл. Уместно говорить о вечном колебании и шатании мысли».492

Для этики такой подход означает, во-первых, отсутствие объективной всеобщности моральных суждений и убеждений, а, во-вторых, – их договорный характер: «Оказывается, что философское исследование не есть отыскание истины, а заговор между людьми, условившимися свергнуть истину и возвести на ее трон общеобязательную норму. Задача поистине этическая: нравственность всегда была и будет утилитарною. Ее принцип: кто не за нас, тот против нас».493

Законы – род успокоения, утверждает Л.Шестов, видя в них только регулятивный, но ни в коем случае не субстанциальный смысл. Им он противопоставляет «беззаконие»: «Законы – укрепляющий сон. Беззаконие – творческая деятельность».494

Необходимо, наконец, научиться жить в полной безосновности, в «беспочвенности»: «Нужно взрыть убитое и утоптанное поле собственной мысли».495 Да, в таком случае человек «лишается покровительства земных законов. Всякая связь между ним и обществом порывается навсегда. И так как рано или поздно каждый человек осужден быть непоправимо несчастным, то, стало быть, последнее слово философии – одиночество».496

Лев Шестов «рано или поздно» должен был перейти из познавательной сферы в бытийную, констатировать не только принципиальное неразумие человека, но и его отчужденность от мира, его одиночество.

Стоит ли проникать в основания этого горестного положения? Или достаточно находиться в вечном колебании и сомнении? Черпать в них творческое начало и самостоятельно все переоценивать? Шестов понимает, что сомнение продуктивно как начало осмысления чего-то, но быть в нем постоянно, значит, по-настоящему не двинуться с места, ибо все пути и движения равноценны, условны и релятивны. На этом он и останавливается, не имея сил даже «припечатать» к действительности ярлык «абсурда».

Более смелый шаг в этом направлении делает французский мыслитель и художник Альбер Камю, который и считается «первооткрывателем» абсурда в его современном виде. Дело в том, что он не отказывается от «почвы», которой становится – в гносеологическом плане – «абсолютная ясность видения», а, в онтологическом плане, – «бунт» как ответственное, пусть и не гарантированное, действие, направленное против абсурда. Максимализм Камю, которому нужно «все или ничего!», дает ему силы выйти из круга сомнений, реабилитировать разум и его возможности. «Уже потому, что Камю ставил выше всего этот свет разума, поиск смысла, а не темные стороны человеческой натуры, он и в «Мифе о Сизифе» далек от крайних форм европейского нигилизма».