Смысл жизни человека: от истории к вечности - [81]

Так, теоретическая сторона проблемы – усмотрение, нахождение смысла жизни – переходит в практическую, означающую действенное созидание жизненного смысла. Степень проникновения в смысл бытия зависит и от духовной зоркости познающего, и от степени утвержденности е г о с а м о г о в вечном Смысле жизни, средоточие которого, «путь, истина и жизнь» – сам Богочеловек Христос.

Анализ сочинений русских религиозных мыслителей показывает, что они не заблуждались в отношении эмпирической жизни человека, трезво видели «круг бессмыслицы» жизни, понимаемой только как быт, как ее чисто земное измерение.

Осмысление и, соответственно, осмысленность жизни они усматривали в ином – сверхэмпирическом – измерении жизни как бытия в Боге.

Абсурд был для них отправной точкой размышлений о смысле жизни индивида и всего человечества, контрастным фоном бытийного смысла и негативным полюсом всего диапазона смысложизненной проблематики. Движение к смыслу означало отказ от зацикленности в абсурде, от преувеличения его мощи и жизненной субстанциональности. Отсюда – оптимизм, вера в человеческие возможности, в изначально и конечно богатую природу человека, имеющую абсолютное достоинство, которое обусловлено высоким – божественным – его происхождением. Жизнь человека, как и жизнь всего Космоса, имеет оправдание и смысл, очевидные для духовного зрения и духовного «делания». Боговоплощение Христа и победа его воскресения над смертью – залог и обещание вечной жизни для каждого, кто вместит ее в себя, «поелику возможно». Пределов возможности нет, ибо «какой крест на себя взвалишь, столько и сил будет тебе отпущено».

Смысл жизни человеку «задан», и от него самого, в конечном итоге, зависит переход возможности к действительности. Идущему по этому пути успех (в высшем смысле этого слова и дела) г а р а н т и р о в а н.

Иную парадигму анализа смысложизненной проблематики, парадигму принципиального отказа от обещаний и каких бы о ни было гарантий успеха на поприще осмысления индивидуального бытия предложили философы экзистенциализма и, так называемого «абсурдизма».

Доминирующей «краской» в их мировоззрении стал пессимизм; на черном фоне крупицы «смысла» блистали реже и, оттого, наверное, виделись не менее яркими, чем у сакрально, трансцендентально ориентированных мыслителей России или Западного мира.

С антирационалистических позиций выступал, например, Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман; даты жизни: 1866-1938 гг.).

Парадоксально и афористически мысля, он подверг едкой критике традиционную философию «академического» толка, сближаясь с идеями Паскаля, Достоевского и Ницше.

Лев Шестов утверждает, что мы ничего не можем знать о так называемых последних вопросах нашего существования и «ничего о них знать не будем: это – дело решенное».481 Отсюда следует, что человек волен менять свои «мировоззрения» так же часто, «как ботинки или перчатки». Прочность же убеждений нужно сохранять лишь в отношениях с другими людьми, чтобы они знали, когда и в какой степени они могут на нас рассчитывать.

Принципом становится внешняя лояльность и полный внутренний хаос. Избегая этой действительности, изнывая от нее, человек «учреждает порядок» и внутри себя – иллюзорно-спасительный, существующий лишь как допущение. Если его экстраполировать вовне, может родиться «система», представление, что мы живем в наилучшем из возможных миров. Метафизика, таким образом, мало чем отличается от позитивизма: «И тут, и там закрытые горизонты, только иначе разрисованные и раскрашенные. Позитивизм любит серую бесцветную краску и простой, ординарный рисунок; метафизика предпочитает светлые, блестящие краски… и всегда разрисовывает свое полотно п о д б е с к о н е ч н о с т ь, что, при знании законов перспективы ей нередко удается».482

Шестов корит метафизику за то, что она, борясь с «эвдаймонистическими» [высшая цель человеческой жизни – счастье] учениями, сама прибегает к неоправданному утешительству, хотя ей «гораздо приличнее было бы побрататься с гордой безутешностью!.. Очевидно, здесь кроется недоразумение, и очень крупное… Метафизики только и хлопочут о том, чтобы добыть какое-нибудь новое благо – я чуть не сказал наслаждение».483

Позиция Шестова совершенно иная: возможности, открывающиеся человеку в жизни крайне ограниченные: «Нельзя всего увидеть, нельзя все понять, нельзя подняться слишком высоко над землей, ни проникнуть в ее глубину. Что было – навсегда скрыто, что будет – мы не умеем предугадать и наверное знаем, что у нас никогда не вырастут крылья».484

Так же, как и наши праотцы, мы, с испугом и недоумением останавливаемся при виде болезни, уродства, безумия, нищеты, старости и смерти. Сорок веков мудрости исторической жизни человечества не приблизили нас к их смыслу, и, тем не менее, мы продолжаем размышлять о бесконечности, не имея никаких надежд на получение сколько-нибудь удовлетворительных результатов. «Очевидно, результат, в том смысле, в каком это слово обыкновенно понимается, совсем и не нужен».485

Мы видим, что Шестов не только сомневается в возможности осмысления жизни, но и ставит под вопрос необходимость этого процесса для человека. Более полезным, даже в области философии, оказывается инстинкт, а не разум, хотя и он не способен здесь прийти ни к чему более плодотворному, чем «разумность действительности».