Смысл жизни человека: от истории к вечности - [120]

Здесь следует отметить, что бытийная мораль не отождествляется с религиозной, так как религиозные моральные системы развертываются и на бытовом уровне. Разноуровневость морали часто пытались трактовать сугубо в религиозном ключе, например, в плане соотношения Ветхого и Нового Заветов. Так, русская религиозная метафизика конца XIX – начала XX веков противопоставила Заветы как «этику закона» и «этику благодати». Осознание условности, относительности и, следовательно, ограниченности морального закона как регулятора жизни человека толкало русских мыслителей к отрицанию этики закона и даже самого «этического» (Л.Шестов). Закон, по их мнению, – основа социального механизма регулирования, беспощадного к индивидуальности. По Н.Бердяеву, этика закона пытается организовать жизнь «среднего человека».695 Анализ его рассуждений показывает, что «этика социальной обыденности» базируется на законе больших чисел и, таким образом, в поле ее зрения находится не бытовая мораль, выражающая и уникальноэкзистенциальные основы жизни человека, а «общий социальный знаменатель» конкретных судеб, не совпадающий с сутью каждой из них. Отсюда, вся общественная история представляет собой то подспудный, то явный протест против ига закона. Этика закона дискредитирует и закон, и этику. Моральные принципы теряют и логически обоснованный характера внутреннюю самоочевидность.

Противопоставленная «закону» «этика благодати», или «творчества» по Бердяеву, требует не послушания, а свободного внутреннего самоопределения каждого конкретного человека, то есть охватывает и быт, и бытие. Таким образом, дистинкция этики закона и этики благодати разводит необходимость и свободу, взятые преимущественно в социологическом аспекте (не случайно Бердяев использует антитезу «буржуазность» и «рыцарство»), но не касается дистинкции бытовой и бытийной морали, которая прежде всего обнаруживается в онтологическом плане.

Необходимость углубления теоретического зрения до базовых составляющих жизни, как таковой, была осознана и Ф. Ницше – сторонником резкого противопоставления «высокого» и «низкого» в образе мысли и действия людей. Высшая человеческая натура, по Ницше, выглядит как неразумная с точки зрения пошлой натуры, которая «…тем и отличается, что она незыблемо блюдет собственную выгоду и что эта мысль о цели и выгоде в ней сильнее самых сильных влечений: не соблазниться своими влечениями к нецелесообразным поступкам – такова ее мудрость и ее самолюбие».696 Благородная натура, даже поступая нецелесообразно, не отвергает корысти, однако ей присуща «своеобычная меpa стоимости. Самозаконодательность же морали, по Ницше, – чистая фикция. Он бичует мораль как иллюзорное «восстание рабов», а культуру как «заговор больных против здоровых». При этом, различие «благородного и пошлого» естественно, в отличие от моральных дистинкций – насквозь лживых и искусственных. Чтобы стать естественным, надо освободиться от морали, реабилитировать свободную «бестиальность» человеческого существа. Пытаясь выйти на уровень сущности человека и его жизни, Ницше остается в рамках социологического подхода: он, по видимости, меняет местами природное и социальное начала, но фактически утверждает социальность, к тому же, одного лишь «героического» периода истории, в котором незыблема иерархия и кастовость.

Ф. Ницше разводит на два уровня людей, а не жизненные задачи, стоящие перед человеком. В аристократическом образе мысли («Рим») можно увидеть превращенную форму бытийной морали; в образе морали, презираемой Ницше, предстает бытовая мораль, что во многом оправданно. Ницше был свидетелем опошления и омассовления культуры, ее отравления, как он пишет, «моралином» и «нигилином», превращения в культуру «машинальную»… Признаки духовного упадка эпохи требовали адекватной теоретической реакции, и она произошла в сознании Ф.Ницше. Принципиальное различие бытового и бытийного уровней жизненных задач человека и человечества могло быть им осмыслено в метафизическом или социологическом ключе. Отождествление первого с открыто непринятым христианством ограничило Ницше социальной сферой. Здесь можно вспомнить его собственное изречение: «Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое».697 Жажда исторической конкретности, подкрепляемая претензией на овладение «историческим духом» (взятым «за вычетом» всякой метафизики), сузило поле теоретической интерпретации проблем, волновавших Ницше. Под видом морали как таковой была отброшена бытовая мораль, а ее бытийный уровень существования использован как средство продуцирования сверхчеловеческого в человеке. Утверждение о том, что мораль, в ее бытийном измерении и превращенных формулировках, присутствует в работах Ницше, может быть подкреплено ссылкой на его собственные нравственные интенции. Ницше не слишком надеется на «этого» человека (ждет «другого»), однако жалеет его как «больное животное», которому должно быть позволено жить как здоровому – естественно и без снедающего чувства вины. Бытовая мораль со своим «ты должен» мешает это сделать, бытийная же – не для него. Человек оказывается в поле разрыва между двумя уровнями морали, и к этому приводит односторонний – социологический – подход, усугубленный ригоризмом «плохого» и «хорошего» в лице людей как исключительно «исторических» (неметафизических) субъектов.