Смуглая дама из Белоруссии - [27]

— Миша, — позвала Розали, — так да или нет?

Миша оглядел ряды стоящих у трубы бутылок.

— Нет, — сказал он, сначала про себя, а затем и вслух.

Розали не поверила; пришлось повторить. Она сложила тряпку.

— Постой, — сказала она, — постой. Пять лет ты водишь вдову за нос. Постой. Думаешь, Ици допустит, чтобы его сестру позорили?.. Миша, сейчас я беспокоюсь исключительно за тебя. Может, передумаешь?

Ложбинка на Мишином подбородке обозначилась резче, и Розали поняла: это его «нет» — окончательное. Грудь пронзила боль, и она заплакала.

— Лодырь, ублюдок! — сказала она. — Нашла с кем связаться! С поэтом! Говорил мне Ици: нечего тут ловить. Да он тебе гвозди в макушку вколотит за то, как ты со мной обошелся. Гвозди.

Она схватила со стола алюминиевую лампу с выдвижной ножкой — ее подарок ему на пятидесятисемилетие. Сорвала абажур, разломала ножку, зашвырнула обломки на полку, фыркнула и ушла.

Сломанная ножка свисала с полки и завлекающе покачивалась: дескать, Миша, полюбуйся. Прятаться, баррикадировать дверь, он знал, было бесполезно, поэтому он просто сел и стал ждать, когда нагрянет Ици. Пошарив на полке, он достал потрепанный томик рассказов Шолом-Алейхема и прямо за столом погрузился в чтение.

Услышав громкий стук в дверь, он отложил книгу. Колени его стукались друг о друга — до того он перепугался, и он отругал себя за это. На какой-то миг он даже пожалел, что так быстро дал отставку Розали. Надо было сначала упаковать книги и уехать из города. Но куда бы он ни сбежал — в Паркчестер, Скарсдейл, даже в Тель-Авив — все одно Химмельфарб его достанет. Он философски улыбнулся и предоставил Ици выламывать дверь. Однако стук прекратился. Кто-то звал его — слабо, еле слышно. Так вот кто там, за дверью.

Бернштейн все не мог отдышаться.

— Ну и лестница! Попробуй заберись.

Миша расстегнул ему ворот рубашки, налил коньяку и запер дверь на задвижку. Бернштейн плакал.

— Миша, — сказал он, — Попкин нам отказал.

Он отыскал глазами стульчак и двинулся к нему.

— Отказал. «Попкин, — убеждал я, — возьми десять старых рассказов и один новый». «Нет», — сказал он. Он передумал. Еврейские писатели его больше не интересуют. Паскуда! Перекинулся на мексиканских поэтов — они теперь в моде. Миша, я его умолял. «Попкин, Попкин, возьми „Человека, который молодел“, не ошибешься. Пройдет лет десять, и это станет классикой. Попкин, гарантирую». Но классика ему не нужна. Одни только мексиканские писатели.

Он, запинаясь, брел по комнате и, чудом миновав ряды бутылок из-под пепси-колы, уселся на стульчак.

— Миша, ты меня слушаешь, нет?

— Что-что?

— С Попкиным мы прогорели. Вряд ли мы хоть цент из него выжмем. Тебе-то еще хорошо. У тебя хоть Розали есть.

Мишины губы сложились в ироничную улыбку.

— Нет у меня больше Розали. Я с ней распрощался.

Бернштейн недоверчиво помотал головой.

— Миша, ты упустил золотую жилу. Эта женщина — настоящий клад. Мне сам Гершензон сказал. Он-то про ее деньги все знает… Ах, Миша, Миша! Ты хуже ребенка. Миша, кроме шуток, без меня ты пропадешь. Бог с ней, с Розали! Как ты с Химмельфарбом-то столкуешься?

Бернштейн, закусив губу, погрузился в думы о Мишиных горестях.

— Миша, у меня план. Возьму Розали на себя. Разумеется, я соглашаюсь на эту жертву только ради тебя. Как думаешь, Ици это устроит, а?

Он сжал колени и сам себе ответил:

— Что толку? Он такой жлоб — стукнет нас головами, и дух вон.

Бернштейн схватился за грудь; губы его посерели, брови запрыгали. Миша кинулся к нему, схватил его за руку. Затем нагнулся, осторожно помог ему подняться и отвел к кровати. Брови у Бернштейна дергаться перестали. Миша укутал его одеялом.

— Вот увидишь, — сказал Бернштейн, устало дыша, — увидишь. Если это не сердце, то, значит, печень. Миша, может, я пойду домой?

— Оставайся.

— А где же ты будешь спать?

— Кровати, что ли, на нас двоих не хватит?

— Миша, ты меня знаешь. Я храплю. И безостановочно говорю во сне. Я немного посижу и пойду, Миша.

— Бернштейн, столько шуму, вместо того чтобы просто полежать. Делай, конечно, что хочешь. Только помни, у меня за дверью эскалатора нет.

Бернштейн представил, как летит кувырком вниз по Мишиным сорока девяти ступеням, и губы его снова посерели.

— Может, ты и прав, Миша. Побуду сегодня у тебя. А почему ты караулишь дверь? Ждешь кого?

— Ици.

— Ици, — произнес Бернштейн, — я и забыл.

Он отбросил одеяло.

— Давай-ка, Миша, лучше переберемся ко мне.

— Ко мне, к тебе. Он где хочешь меня достанет.

— Миша, а может, нам поехать в Мексику? Кроме шуток.

Миша снова укрыл его одеялом.

— Спи. Заболтал меня, аж голова заболела.

Какое-то время Бернштейн хмуро посидел на кровати.

— Миша…

— Что?

— Не беспокойся насчет Ици. Я с ним поговорю. Он меня послушает. «Ици, — скажу я ему. — Давай по-честному. Миша не брал на себя никаких обязательств. Где контракт? Контракта не было. Раввин к ним не приходил. Миша никогда не обещал на ней жениться. И он сам себя наказывает. Розали — золото. У нее и ценные бумаги есть, и два дома в Браунсвилле. Ици, поверь мне, Розали же самой так будет лучше. Миша не подарок. Этот мужчина ни дня в жизни не работал. Пусть морочит голову своей поэзией кому-нибудь другому». Как по-твоему, Миша? Послушает он меня, нет?