Смуглая дама из Белоруссии - [28]

Миша стоял возле трубы. Бернштейн все читал наставления — ему, Ици, самому себе.

— Вот увидишь. Я, конечно, не Бааль-Шем[51], но договариваться умею. А если Ици приведет с собой Розали, я отзову ее в сторонку, усажу на стульчак и переговорю с ней с глазу на глаз. «Розали, — скажу я, — живи да радуйся. Облегчение-то какое…»

— Спи.

Бернштейн зарылся в одеяло.

— Миша!

Миша в отчаянии поднял руки.

— Как он говорит, твой человек, человек, который все молодеет? «Мир — это сортир». Он, конечно, умалишенный, но, ей-богу, он на сто процентов прав. Сортир!

Бернштейн хлопнул себя по коленям.

— Никто: ни Чехов, ни Толстой, ни Бабель, ни Гоголь, ни Шолом-Алейхем — никто не пишет так, как Миша Дубринов!

Он уронил подбородок на впалую грудь. И тихо заснул.

Миша бодрствовал возле унитаза.

— Негодяи, — закричал Бернштейн во сне, — сволочи. Попкин, выслушай меня!

Миша подошел к кровати. Взял Бернштейна за руку.

Бернштейн открыл один глаз.

— Миша, он что, пришел, этот жлоб?

— Нет.

— Не волнуйся, Миша. Я знаю, как от него отделаться. Не волнуйся. Вот увидишь. Ици меня слушает. Миша, может, мне сбегать домой за балалайкой? Скажи, перед моей балалайкой никто не устоит? Ты же знаешь, Миша. Миша, как думаешь, он придет? А то, может, побежим в полицейский участок? Там ему нас не достать. Миша, а может, он и не придет. Может, Розали забыла ему нажаловаться. Как думаешь, Миша?

— Он придет. Не сейчас, так потом. Не сегодня, так завтра. Это я тебе гарантирую.

Бернштейн понурился.

— Ну так что же нам остается? Будем ждать.

Они сидели в темноте. Бернштейн клял Ици и Попкина. Миша смотрел на дверь.

Прощайте!.. Прощайте!..

Передаю по буквам!

Техас!

Аризона!

Род-Айленд!

Аризона!

Невада!

Пока Айки Бендельсон и его команда играли сплюснутой жестянкой в «Бей япошек»[52] или бегали с фонарем из тыквы с намалеванной на нем физиономией Тодзио[53] и кричали: «Раз-два, дружно взяли!» — и прочую такую муру, которой понабрались в честерском «Эр-Ка-О»[54] и в тремонт-ском «Лоеве»[55], я зубрил, сколько рот в батальоне и сколько батальонов в дивизии. А когда Айки рассказывал одной из двоюродных сестер, как косоглазых выкуривали из пещер огнеметами, я его поправлял:

— Не огнеметами, Айки, а гранатами с белым фосфором.

Конечно, я знал, что американские солдаты, бывает, ставят огнеметы на танкетки, но очень уж мне нравилось осаживать Айки, особенно в присутствии его сестер. В ответ Айки всегда применял один и тот же хилый приемчик:

— Ну понятно, у Сола брат служит в морской пехоте.

А я неизменно его поправлял:

— Сколько тебе повторять, Айки, Лео действительно служит в пехоте, но не в морской!

Однако военных премудростей я набрался не от Лео. В них меня посвящал мой брат Алби. Каждое утро Алби вставал на кровать и вычеркивал в календаре еще один день. Затем отдавал честь стене и отчеканивал:

— Лео, до встречи на Соломоновых островах через двести шестьдесят девять дней!

Алби было шестнадцать, и он спал и видел, чтобы дни слились воедино и он смог наконец пойти в армию. Мать от этого бесилась, но понимала, что ни одна призывная комиссия в мире его не пропустит. Мне в то время было двенадцать, но я уже обогнал Алби на целую голову. Из-за перенесенного в детстве рахита у него было деформировано плечо. И весил-то он килограммов сорок пять, не больше. Но стоило кому-нибудь произнести «морская пехота», как скукоженное личико Алби суровело, и он становился похож на свирепого воина, готового ринуться на дракона, ну или на небольшой танк.

— Морская пехота — дерьмо собачье. Все победы в Тихом океане — заслуга двадцать седьмой пехотной дивизии.

Алби штудировал все армейские уставы, какие только мог найти, и заставлял Лео присылать ему каждый выпуск их дивизионной газеты «Тропик лайтнинг ньюз». Алби запросто мог стать официальным историографом полка, в котором служил Лео, так как знал о 27-й дивизии все: в скольких кампаниях она участвовала, начиная с испано-американской войны, сколько жертв понесла в первую мировую и за что ее солдат прозвали волкодавами. Лео прислал для Алби с Нью-Джорджии японский флаг, и тот повесил его над кроватью. Еще Лео добыл у убитого японского офицера короткий самурайский меч с рукоятью из слоновой кости, и теперь этот меч занимал почетное место рядом с флагом.

Алби требовал от Лео, чтобы тот писал каждую неделю. А когда однажды от брата три недели не было ни строчки и мать хотела телеграфировать в Военное ведомство, Алби ее отговорил:

— Не волнуйся, мам, Лео, наверное, выполняет секретное задание. Он напишет, как только сможет.

Однажды утром почтальон принес Алби письмо от брата, и он сломя голову скатился по лестнице и чуть не располовинил бланк от нетерпения.

— Алби, — взмолилась мать. — Не повреди письмо.

Выяснилось, что Алби был прав. Взвод Лео принимал участие в секретном контрнаступлении, в результате которого был отбит остров неподалеку от Лусона. Алби стукнул кулачком в грудь.

— Я знал, наш Лео не подведет!

Он сорвал со стены меч и размахивал им перед японским флагом.

— Банзай! — вопил он. — Банзай! Вот погодите, мы с Лео до вас доберемся. Загоним желтопузых обратно в их Токио!