Смуглая дама из Белоруссии - [19]

— Эсен, мир геен эсен…[45]

Минут через десять оладьи уже испеклись. Ух, до чего ж я был голодный!

Фейгеле-идиотка

По всей Европе маршировали фашисты, и я прямо-таки видел, как они пересекают Атлантику, захватывают Эмпайр-стейт-билдинг и проводят маневры в Центральном парке.

— Мэнни, — твердила мать, — поступи в торговый флот или на завод оборонный.

Но я сидел дома.

Фил подбивал ехать в Новый Орлеан. Мы с ним недавно окончили школу и до погрузки на корабль и отправки на фронт у нас оставался месяц, может, два. Будь у нас в запасе десять лет, мы бы — в чем мы ничуть не сомневались — стали такими художниками, каких свет не видывал.

— Месяц, — говорил Фил, — дайте мне месяц в Новом Орлеане, а потом уж забирайте.

Он хотел, чтобы я поехал с ним, но я сроду даже на день из дома не уезжал, и мне было страшно. Новый Орлеан — это где-то на краю света, казалось мне.

— Мэнни, — убеждал Фил, — кто знает, где мы окажемся всего через три месяца? Похоронят нас где-нибудь в Африке.

Он был прав, но я все равно не решался.

— Фил, — отвечал я, — охота рисовать — рисовать можно и в Бронксе.

В общем, он уехал один.

Я сидел дома, ни с кем не общался, а при звуках воздушной сирены мое сердце всякий раз замирало и ухало вниз, в утробу, ища укрытия. Страшное дело! Я не мог ни рисовать, ни есть, вообще ничего делать. А примерно неделю спустя пришло письмо от Фила.

«Мэнни, — писал он, — здесь классно».

Далее шел рассказ о благоуханных темнокожих женщинах с грудями-дынями и губами сладкими, как мед; я грезил ими день и ночь. С каждым днем женщины в письмах становились все более фантастическими.

«Махну-ка я к тебе», — писал я ему, понимая, что рвануть в Новый Орлеан все же не отважусь.

Но хоть какое приключеньице было необходимо. И я сложил в вещмешок три пары брюк, несколько футболок, добрую связку кистей, взял из обувной коробки из-под своей кровати — какой банк, когда немцы всего в пяти тысячах километров отсюда? — сотню долларов и однажды утром, когда никого не было, ускользнул на волю, не оставив записки. Я знал: будь мать дома, она в два счета бы меня остановила. А так, чувствуя себя то ли Лейфом Эрикссоном, то ли Дэниэлом Буном[46], я сел в трамвай «Д» и покатил на Деланси-стрит. Я хотел снять комнату, но повсюду, куда бы я ни заглядывал, номера были зарезервированы для солдат и моряков, приезжающих на побывку.

— Будьте патриотом, — сказала мне одна женщина, — спите на улице.

На Второй авеню нашлась свободная телефонная будка, и я тут же позвонил матери. Поначалу она посмеялась, но, поняв, что домой я не вернусь, заплакала.

— Мэнни, возвращайся, — умоляла она.

— Нет. Ма, я не за миллион километров, я рядом, на Деланси-стрит. Буду звонить тебе каждый вторник… Ма, мне необходимо было уехать… Ну да, звони копам… Ма, послушай…

Продолжать разговор не имело смысла, я торопливо попрощался и повесил трубку. Полил дождь, я растерялся и сидел в будке, сжимая в руках вещмешок. Подошла какая-то женщина, хотела позвонить, но я так на нее глянул, что она ретировалась. Напротив, через улицу, на пожарной лестнице, я увидел вывеску «Комнаты внаем» и воспрянул духом. Осторожно приоткрыв дверь, я высунул голову наружу, как многомудрая черепаха; дождь тихо и нестрашно капал на лицо и шею, и тогда я припустил-таки через улицу.

Вход не освещался, часть окон была заколочена, но я все равно вошел. И увидел женщину с проплешиной на затылке и повязкой на глазу. Рядом с ней угрожающе выгибали спину два черных кота. Я чуть не выронил вещмешок. Смотрел на женщину и молчал, но мое желание снять комнату каким-то образом ей передалось. По шаткой лестнице она возвела меня на четвертый этаж. Половицы скрипели, два кота неотступно следовали по пятам. Я согласился на первую же предложенную комнату с тем расчетом, что, как только женщина уйдет, я подхвачу вещмешок и прокрадусь наружу. Она придвинулась ко мне; кажется, на ее шее был след от укуса. Я не знал, завопить ли мне, швырнуть ли в нее вещмешком или просто расплакаться, но тут она немного застенчиво улыбнулась и спросила:

— Скажи, мальчик, ты ведь еврей?

Я кивнул.

— Это хорошо, — сказала она. — Обычно я сдаю эту комнату за пятнадцать долларов, но тебе уступлю за десять.

Оба кота замурлыкали и стали тереться о мои ботинки. У меня возникло чувство, что я прожил в этой комнате всю свою жизнь.

— Понадобится мыло или полотенца, не стесняйся, скажи. На всех этажах есть туалеты, но если вдруг там будет затор, как на Центральном вокзале, просто спускайся ко мне. По-дружески. Меня зовут миссис Геллер.

— Миссис Геллер, — сказал я, — а комната, она стоит десять долларов в неделю?

— Тут тебе «Уолдорф»[47], что ли? — всплеснув руками, засмеялась она. — Просто твое счастье, что ты еврей. Признайся, в Нью-Йорке впервые? Никогда раньше комнату не снимал? Не будь шлемилем, десять долларов — это за месяц.

Она тихонько засмеялась себе под нос, и повязка на левом глазу заелозила вверх-вниз.

— Сынок, — сказала она, — ты поосторожнее, не то без штанов останешься.

Она поправила повязку, подхватила котов и вышла.

Я осмотрелся. Стены облупились и потрескались, потолок бедственным образом просел. У двери стоял умывальник, оба крана подтекали. В углу комнаты сгрудились нелакированный комод без одного ящика и бугристая кровать на четырех гнутых ножках. Прихлопнув двух гигантских тараканов, я опасливо приблизился к кровати. Стукнул пару раз по матрацу кулаком, предвкушая, что оттуда побегут клопы. Перевернул матрац, снова его потыкал.