Смотри: прилетели ласточки - [76]

Зима, по крайней мере, не врала. Она сулила только темень, холод и скудость пищи. В поселке отогревались водкой, сквозь снежную мглу едва проклевывалась охота жить дальше. С холодами вернулась прежняя напасть: уже замечали поутру в окрестностях волчьи следы и, хотя овцы пока были целы, во тьме близкий тоскливый вой наводил жуть, будто волки плакали по покойнику. Бабки судачили так, что кто-то умрет. Смерть в поселке стала не в диковинку, но само ожидание ее наводило уныние.

И только Костя, вопреки волчьему прорицанию, с озлоблением вершил всякую ночь работу по продолжению рода. Без нежности, остервенело загонял он в Катерину свое семя, будто молотом долбал самое ее нутро, желая приковать к полу. Манеру взял повергать ее прямо на шкуру в удобный момент, поскольку кровать к тому времени расшатана была вдрызг и держалась качко, на честном слове. Черный огонь в глазах его разросся, оттого все лицо казалось теперь темным. Он будто помешался на одной мысли и, подзуживаемый бабкой, рылся украдкой в Катерининой сумке, проверяя, не пьет ли она поперек ему свои таблетки, ведь желанной беременности не наступало, и мертвая сумеречная зима постепенно поглощала последние чаяния.

Они по-прежнему посещали баню вдвоем, но – единственно ради помывки. Костя молча мылился, поддавал пару… Потом уже, напоследок, зло сжимал Катерину клещами рук и пронзал колом до самого горла, так что она хрипела, трепыхаясь.

В субботу как-то зашел по-родственному Пекка Пяжиев, выкатил пузырь, заработанный якобы на колке дров для директорского камина. Катерина, скользя тенью, быстро накрыла на стол и уселась в уголке, возле печки. Подцепив вилкой огурец, Пекка крякнул:

– От сеструхи-то, гляжу, одна чешуя осталась. Видно, трудитесь ночами почем зря.

– То-то и оно, что зря, – хмуро ответил Костя. – Пусто у ней внутри, аж звенит.

– Ну, иной бабе портки мужские понюхать достаточно, а с другой еще повозись. Дело-то житейское.

Костя не ответил, и Пекка сник, учуяв недоброе:

– Полгода, почитай, живете, а ты оргвыводы сделал.

– Не я, а жисть за меня решила. И точку поставила.

– Ну-ка, ну-ка, – Пекка встрепенулся и, косясь на Катерину, ткнул Костю вилкой. – Выйдем-ка перекурить.

– А при ней нельзя? Навряд ли ей повредит.

– Нельзя! – Пекка слабосильно стукнул по столу. – Потому что… женщина она!

– Женщина, – с ухмылкой передразнил Костя. – Ну пошли, коли так.

Двор дышал стужей, от которой все живое забилось по щелям, не высовывая носа наружу.

– Проблемы у вас, гришь? – с ходу завелся Пекка.

Костя вместо ответа длинно сплюнул.

– А че ты сразу на сеструху-то валишь? Может, сам виноват.

– Ага, сам! Катьку-то я не девицей брал. Че там у ней в городе было? С кем колготилась? Вот, ты сам знаешь? Может, она из абортария не вылезала. Или в канализацию ребеночка скинула. Нынче так!

– Дурак ты, Костя. Она ж у меня с душой.

– А я не с душой?

– У тебя, Костя, душа вся в хер вылезла. То-то Катька и клюнула. Потому что она обыкновенная баба, хоть и ученая.

– Крепко, видать, ученая: детей в утробе травить. То-то я гляжу, с детсадовской ребятней она больно ласкова. Смыслит, видать, что своих заиметь не может. Об таком вообще-то предупреждают заранее.

– Ну и сволочь ты, Костя! Знал бы я наперед…

– Нет, это я наперед бы знал.

Пекка смачно ругнулся, но в драку не полез, а тихо ретировался и поплелся домой восвояси.

В самый сумрак зимы, когда дня хватало на спичечный чирк, занеможилось Катерине. Бродила, пошатываясь, и все у нее валилось из рук. Костя даже затревожился: не ровен час откинет коньки, потом разговоров не оберешься, что уморил, мол. А он не уморил, он поедом нутро свое грыз, что бабенку-то взял с гнильцой. Да куда теперь ее, на улицу не прогонишь, как приблудную кошку.

В пятницу с работы вернулся, глядь – а она и вовсе сквозистая сидит, на просвет обои видать. Костя даже поморгал: не наваждение ли. Подошел поближе, потрогал – живая, шевелится.

– Ты… это… – сказал Костя робко. – Картошки побольше жри, че ее жалеть: полный погреб. А то мне скоро перед людьми стыдно будет.

– Стыдно, говоришь, – Катерина зыркнула злобно. – Садись, сам перехвати, после поговорим. Новости есть.

– Какие еще новости?

– Да ты ешь, ешь, – Катерина начерпала тарелку супу и поставила перед Костей.

Тот молча ел, боясь спугнуть некоторую надежду. Наконец, опустошив тарелку, выдохнул:

– Ну!

– Задержка у меня.

– Че, зарплаты опять не дают, так это разве новость!

– Нет. Ты не понял. У меня самой задержка. У меня, – она слегка тронула ладонью живот.

– Д-давно?

– Шестой день. Такого никогда не бывало.

У Кости вырвалось ругательство:

– Вот те на, едрена мать, на Новый год подарочек! А ты часом не свистишь, а?

У Катерины немедля прыснули слезы:

– Думаешь, ты один переживал? А каково мне-то было толки слушать да бабкины пересуды? Курва, курва! Надо же, кличку какую прилепили! Будто в прошлом веке живем. Недолго мы с тобой и валандались. Почитай, полгода всего, а уже курва!

– Катька! Катерина! – Костя воспрял. – Да че теперь зло поминать! Теперь… теперь только заживем! Не реви, ну. Я же тебя люблю! – Он объял ее целиком, ощутив под рукой, между хрупких лопаток, трепет Катерининого сердца. Костя усадил жену к себе на колени, приник к ней лицом и зашептал жарко, путаясь в словах: