Смотри: прилетели ласточки - [69]

Лешка с силой подналег на грабли. Колян захрипел. В унисон ему заскрипели ржавые ворота питомника, потом Лешке на плечи легли чьи-то тяжелые руки, и только тогда Лешка отпустил Коляна – с облегчением даже, потому что иначе наверняка бы его покалечил. А кстати возникший дядя Саша, поправив пеструю кепочку, произнес совершенно спокойно:

– Так ведь и знал, что интеллигенция разведет сопли. Я же говорил, что собаки – это просто рабочий материал…

Лешка бросил грабли.

– Пошел я, дядя Саша.

– Конечно, иди, сынок. Смена закончилась, мы тут разберемся сами. Только в следующий раз теплей одевайся, курточка тонкая у тебя…

– Нет, я вообще пошел, – решительно произнес Лешка. – Хватит с меня.

Возражать или уговаривать никто не решился. Воспользовавшись моментом, Колян тихо утек в бытовку. Диана Рафаэлевна утирала слезы платочком, а дядя Саша, потаптываясь на месте, смотрел в землю.

– По закону ты две недели отработать должен, – нашелся дядя Саша. – Если по собственному.

– Нет, не должен, – упрямо ответил Лешка. – Новый теперь закон: если зарплату вовремя не выдают, можно одним днем уволиться. А я денег еще ни разу не получал.

– Смотри, заплатят тебе по договору пять тысяч вместо десяти «черных» – и привет. И жаловаться некому.

– А я и не собираюсь.

Не желая больше ничего объяснять, Лешка прошел в бытовку, на ходу отпихнув Коляна, замешкавшегося в коридоре. Наскоро затолкав в сумку резиновые сапоги вместе с грязью, Лешка переодел куртку и вышел вон.

Дядя Саша по-прежнему стоял во дворе с Дианой Рафаэлевной. Лешка еще бы задержался на пару минут, чтобы поговорить с ней, но при дяде Саше не хотел. С собаками он тоже не стал прощаться, это было бы слишком тяжело. Только на выходе из питомника, когда Макс, сидевший в крайнем вольере, подбежал к самой сетке в знак приветствия, Лешка остановился и коротко кинул:

– Служи, дружище. Живи долго, Макс.

И почти про себя, обращаясь ко всем собакам, добавил:

– И вы, ребята, живите долго. Живите.

Потом, уже за калиткой, он услышал, как пронзительно-тонко завела песню Вьюга. Вой ее подхватил красивым баритоном Алмаз, вслед за ним вступили Чук и Зубр, а затем и прочие обитатели ковчега. Лешка все-таки обернулся и так с минуту стоял, прощаясь с теми, кого он любил. Потом решительно зашагал к главному корпусу, манившему издалека надписью: «Спасибо за труд». С озера навстречу ему шел холодный космический ветер – вестник близкой зимы, но это уже не имело никакого значения. Как и многое из того, что только недавно представлялось жизненно необходимым, теперь казалось совсем неважным, пустым.

Калевальская волчица

1

Сирая жизнь кузнеца Кости Коргуева катилась, набирая обороты, вниз, как колесо, случайно пущенное на волю. Пнуло Костю Коргуева под гору само обустройство жизни в некогда богатом поселке Хаапасуо, где нынче из последних сил чадил металлокомбинат, выпускающий стиральные доски, тазики и садово-огородный инвентарь, востребованный разве что самим поселковым людом.

Лет десять назад, когда Костя пришел после армии в кузницу, и работа была, и деньги. Особенно помнился заказ для мужского монастыря, восстанавливаемого по соседству. Ограду ковали и кружевной крест. Ой, как тонко он вычертился на ясном небе, когда водрузили его на самую маковку!

Бабка аж расщедрилась, подарила Косте старинный нательный крест – массивный, из чистого серебра. Рубаху на груди распахнешь, а там крест выпуклый увесисто лежит, подпертый упругими круглыми мышцами. Вот и разгуливал Костя нараспашку до самых морозов: девки на этот крест клевали, как на мормышку. Костя был собой красивый, смуглый вроде цыгана, глазищи черные, – из зависти говорили, что мастью он удался не в Коргуевых-кореляк, а в вороную кобылу. Кобылы у Коргуевых не было уже давно, да и отец с матерью померли. Бабка только до сих пор скрипела.

Дом Коргуевых, срубленный лет пятьдесят назад возле самого озера Хуккаламба, на скале, с течением времени оказался на отшибе: щитовые дома, в которые селили семьи рабочих, ставили на рыхлой почве, чтобы подвести водопровод. Всякую зиму он все равно промерзал насквозь, так что разницы никакой не было. Кстати, Коргуевым и до воды ближе, и до клюквенного болота – всего километра полтора.

К тридцати годам гадливо сделалось Косте жить. Ожидать от этого паскудства, главное, больше нечего. Вроде все уже успело случиться, ну, что с мужиком может случиться в жизни: армия там, любовь… А была любовь? Да хрен его знает!

В самом начале гадкой, как и вся житуха, мозглой весны Костя Коргуев колол во дворе дрова, за зиму схваченные морозом до сердцевины, а теперь разбухшие от влаги. Субботний день только завязывался, а продолжать его уже не хотелось, тем более, в карманах вторую неделю гулял ветер. Краем глаза он наблюдал, как внизу, под скалой, по поселку шастает Пекка Пяжиев, очевидно имея кое-что на продажу или в обмен на водку: те же плоскогубцы или прочий ворованный с комбината инвентарь. Он перемещался от дома к дому короткими перебежками, наконец заглянул и в коргуевский двор.

– Коська, слышь…

– Да иди ты, Пяжиев, на хер, – Костя хряпнул в ответ топором о полено. – Самому глотку промочить нечем.