Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [120]
Сложно установить, что на самом деле испытывали матери-революционерки, бросавшие своих детей. Женской революционной автодокументальной прозе не свойственны откровения о частной (семейной) жизни, словно для авторов текстов данная часть жизни была лишней, второстепенной, не заслуживающей внимания. При поверхностном рассмотрении их биографий складывается впечатление, что подобный выбор давался им легко. Но это не так. Скрупулезное изучение дневников и воспоминаний этих женщин доказывает обратное. А. М. Коллонтай отмечала, что ей было невероятно сложно оставить собственного четырехлетнего сына. Она трогательно описывала, как нежно целовала спящего ребенка, навсегда уходя из дома. Пожалуй, точнее всего мучительность выбора матери-революционерки выразила Екатерина Брешковская: «Конфликт между любовью к ребенку и любовью к революции за освобождение России стоил мне многих бессонных ночей. Я знала, что не могу быть одновременно заботливой матерью и революционеркой. Это несовместимо. Или одно, или другое целиком овладеет мной»[1438]. О личной драме Екатерины Константиновны писала Александра Знаменская, укрывавшая «бабушку русской революции» в собственном доме в Симбирской губернии. Брешковская рассказывала, как тяжело ей далась встреча с уже взрослым сыном, которого она последний раз видела в десятилетнем возрасте. Находясь на каторге, революционерка мечтала о свидании с ним. Мать по многу раз представляла картину их встречи, и эта мысль согревала ее. Когда, наконец, ее мечта осуществилась, то сердце матери, по свидетельству А. А. Знаменской, было разбито. Этот трогательный эпизод в жизни революционерки она пересказала в собственном дневнике: «После 30 лет каторги, за время которой она ни разу не виделась с сыном, они встретились. Хотели понять друг друга и не сумели, и сын, уходя от матери, сказал ей на прощанье: „Я вижу, мама, что ты недовольна мной… но что же поделать“. „Я не недовольна, – с горечью ответила мать, – но я вижу, что мы чужие друг другу и это мне тяжело!“»[1439] Приведенные свидетельства позволяют опровергнуть мнение о том, что деятельницы революционного движения были лишены материнских чувств, отрицая и презирая их. Очевидно, что для Е. К. Брешковской разлука с сыном, неспособность наладить теплые отношения стали глубочайшей личной драмой, о которой та не переставала сожалеть, чувствуя в том свою вину.
Складывалась парадоксальная ситуация. Русская литература и публицистика воспевали противоречивые женские типы. С одной стороны, врачи, литераторы, религиозные философы защищали образ святого материнства, но с другой – и в классической, и в бульварной литературе авторы изображали совершенно иных женщин: ярких, свободных от предрассудков и великосветской морали, сексуальных, зачастую бездетных, живущих в мире страсти и любви[1440]. Не так однозначны оказались литературные типы Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова. Очевидно, что в Анне Карениной («Анна Каренина»), Настасье Филипповне («Идиот»), Наталье Васильевне («Вечный муж»), Анне Сергеевне фон Дидериц («Дама с собачкой») превалировала страстная черта их натуры, нежели материнские инстинкты.
Эпоха модерна культивировала новый тип благородной женщины, предполагавший отказ от «традиционных женских радостей: детей, семьи, семейно-домашней повседневности»[1441]. На страницах женских дневников фиксировались новые предпочтения молодых женщин[1442].
Ломка традиционной установки на брак и материнство особенно быстро проходила в крупных городах: там у женщин было больше возможностей для внесемейной самореализации. Врач В. Михневич отмечал «антисемейный» характер Петербурга 1880‐х годов, в котором все большее число молодых людей предпочитали браку и семье свободный образ жизни. Этот город Михневич находил раем для юных «эмансипе»: «Для женщин, обреченных на одиночество и эмансипированных от брачных уз, Петербург может считаться самым удобным и самым заманчивым из всех русских городов»[1443].
В 1909 году редакция «Женского вестника» попыталась выяснить, какой литературный образ женщины ближе всего россиянкам. Редакторы обратились к читательницам с двумя вопросами: «Кто из новейших писателей наиболее верно и ярко изображает в художественной литературе типы современной русской женщины? В каком художественном произведении лучше всего выражены стремления новой русской женщины?»[1444] Ответы поразили всех. Среди образчиков не было ни одной «тургеневской героини», чистой, святой, невинной девушки. Женщины выбирали радикальные типажи: независимых в сексуальной сфере, раскрепощенных, свободолюбивых, а иногда и надломленных, попавших в тяжелый круговорот жизни. Абсолютное лидерство заняло произведение А. Вербицкой «Ключи счастья» (было задумано как гимн сексуальной свободе) и ее героиня Маня. Среди претенденток на лидерство – Анна Каренина. Читательницы называли также мрачное по содержанию произведение Стефана Жеромского «История греха»[1445]. Главная героиня повести Ева – девушка с невероятно сложной судьбой, приведшей ее на панель. Однако в этом произведении удивляет не столько сюжет, он как раз-таки стал классическим, сколько негативное описание материнства. Женщина с ненавистью смотрит на себя беременную, ей невыносимо и отвратительно это положение. Автор лишает героиню материнского инстинкта, что в конечном счете приводит ее к инфантициду.
