Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [122]

. Все чаще на страницах своих дневников юные барышни высказывали мысли о нежелании вступать в брак. Они либо априори отрицали материнство, либо полагали, что последнее, в силу различных причин (необходимость самостоятельно заработать на хлеб, обеспечить себя и потомство, получить высшее образование), должно быть отсроченным, в связи с чем не спешили заключать браки. Идеи женской эмансипации, вышедшие далеко за рамки столичного общества, вводили материнство в ранг того ограничителя публичного самовыражения женщины, что депривирует иные жизненные сценарии. С помощью отказа от материнства женщина конструировала собственное «Я», стремясь найти свою гендерную идентичность вне традиционных женских ролей, обусловленных биологией. Поскольку, по словам социолога Б. М. Бим-Бада, «женщина, выступающая в роли живой машины для рождения детей, практически не имеет шансов на социальное освобождение, ей крайне трудно получить хорошее образование и практически невозможно построить успешную профессиональную карьеру»[1453].

В то же время следует учитывать, что женщины того времени отрицали материнство не столько из‐за собственных убеждений, сколько из‐за сложности совмещения двух сфер бытия – частной и публичной. Ввиду незрелости социальных институтов (отсутствие поддержки материнства и детства), зависимого положения женщины в семье и обществе, доминирования принципа «разделения сфер» в семейной жизни, малого участия мужей в исполнении родительских функций, материнство зачастую являлось для «новых женщин» эпохи не сосредоточением женских радостей, а приговором, ставящим крест на их личной свободе и самореализации. Отрицание деторождения в собственной жизни становилось протестом против навязанного извне конструкта идеальной женственности и средством, позволяющим реализоваться на иных (кроме материнства) поприщах человеческой деятельности.

Практики контроля над рождаемостью: аборт и контрацепция

От «Плодоизгнания» к абортам: формирование биополитической модели контроля рождаемости

Советская Россия оказалась первой в мире страной, легализовавшей аборты в 1920 году постановлением народного комиссариата юстиции «Об искусственном прерывании беременности»[1454]. Вопреки внедрению новых принципов планирования семьи, мер, направленных на повышение рождаемости, – наша страна продолжает лидировать по количеству абортов[1455]. Столетний юбилей этого нормативного акта заставляет заново рассмотреть историю российской социальной политики регулирования деторождения.

Анализ современных российских исторических исследований по теме ограничения рождаемости демонстрирует доминирование описательности и консервативности подходов: предметом этнографов выступают традиционные практики абортирования и предотвращения беременности в крестьянской среде[1456], историки медицины делают упор на развитие научного акушерства, историки повседневности редко привлекают новые исторические источники[1457]. Новаторскими выглядят исследования зарубежных историков, которые под влиянием подходов феминистской антропологии, гендерной истории ставят новые исследовательские вопросы относительно истории репродуктивной политики и контроля над рождаемостью[1458].

Мы разделяем подходы феминистской антропологии и гендерной истории, нацеленные на пересмотр исторического материала относительно потерь и приобретений для женщины. Концептуальными рамками исследования явились теории биовласти и биополитики, получившие классическое выражение в работах М. Фуко, а также теории социального контроля и медикализации, развиваемые Э. Фрейдсоном и П. Конрадом.

Сущность фуколдианской теории биополитики состоит в том, что с развитием научного медицинского знания, активно внедрявшего в повседневную жизнь представления о нормах и патологиях, государство, наравне с другими социальными институтами (право, судебная система, религия), стало использовать медицину в качестве средства управления, подавления и дисциплинирования тела[1459]. За внешней рамкой заботы может скрываться целый механизм вмешательства и контроля частной жизни человека. Согласно Э. Фрейдсону[1460], экспертное (медицинское) знание выступает важнейшим агентом поддержания социального контроля, разделяющим социальное поведение на то, которое лечат (болезни), или то, которое наказывают (деликвентное поведение). П. Конрад, дополняя теорию медикализации, раскрывает способность медицинских институтов не только маркировать социальное действие (норма/медицинская патология/преступное поведение), но и предписывать людям определенные действия[1461]. Теория биополитики, как одного из способов социального контроля и связанного с ней процесса медикализации как инструмента биополитики, часто привлекается в исследованиях современных социологов, занимающихся изучением социальной политики в области женской репродукции[1462]. В то же время исследовательский фокус социологов исторически ограничен советским и постсоветским периодом, крайне редко используются более ранние исторические источники.

В круг выдвигаемых задач данной главы входят: выявить причины неэффективности различных моделей социального контроля рождаемости, существовавших в России в XVIII – начале XX века, обозначить каналы формирования биополитической модели, изучить роль экспертного дискурса (медицинского и юридического), установить схожие и отличительные черты в процессе медикализации контроля над рождаемостью в России и США, странах Западной Европы.