Смертельный вкус Парижа - [38]

Толстое брюхо Серро заходило ходуном от смеха:

– Да вы ничего не ведаете об академических страстях, голубчик! Любой коллекционер и арт-дилер в этом городе убьет ради подлинного гарнитура Жоржа Жакоба. А Марселя вдобавок терзала жгучая зависть неудачника к баловню судьбы. Перед своей гибелью Люпон затеял ярмарку французской антикварной мебели в Нью-Йорке. Этого Додиньи и вовсе не мог допустить.

Эмиль Кремье тоскливо подтвердил:

– Выставка в Нью-Йоркском историческом обществе французской мебели эпохи Просвещения и последующая распродажа некоторых экспонатов обещали стать эпохальным событием. – По-видимому, оба запамятовали, как только что мучительно переживали отток мебели к лордам и эсквайрам. – Увы, с гибелью Люпона вся затея рухнула.

– Почему?

– Все предприятие было завязано на его личных отношениях с мэром Нью-Йорка. – Серро углядел кого-то в публике, замахал рукой: – Камилл! Мийо! Сюда, к нам!

На зов Серро обернулся и посмотрел на него сквозь монокль мужчина лет сорока с длинными каштановыми волосами едва не до плеч. На нем была рубашка с воротничком бельмонт, плиссированный галстук, ловко сидящий щегольской костюм и двуцветные лоферы.

– Камилл Мийо, глава отдела декоративных искусств Лувра, большой друг покойного Ива-Рене. Доктор Ворони́н, это он пытался спасти нашего Люпона, – представил нас друг другу Годар.

У щеголя оказалось крепкое пожатие.

– Слышал о вас, – сказал я, не уточняя, что слухи о нем дошли до меня лишь в виде обвинений Додиньи.

– И я о вас. – Мийо тоже не признался в газетных источниках своего заочного знакомства со мной и Еленой. Он оглядел помещение: – Я надеялся найти что-нибудь из обстановки Романовых, но на сей раз ничего интересного.

Видимо, раскупать чужой патримуан не возбранялось.

– А на завтрашний аукцион собираешься? – осведомился Серро.

– В «Отель Друо»? Непременно. Хочу взглянуть на стул Одри.

– Удивляюсь, что она не сняла его с аукциона. Неприлично – покойник еще в земле не остыл, – возмутился Годар.

– Ты что, Одри не знаешь? – отмахнулся сигарой Серро. – Сейчас все, что принадлежало Люпону, на вес золота. Не такая она дура, чтобы это проморгать. Но официально стул выставляет моя галерея. Завтра из-за него будут ломаться копья.

Кремье сказал:

– Говорят, она прогнала Бартеля. Я встретил его в «Фоли-Бержер» с Мизюзь. Он хорохорился, но неубедительно.

Мийо презрительно улыбнулся:

– Антуан еще кое-как годился в качестве второй скрипки, но теперь у Одри новая партитура, а на сольную партию светский сплетник не тянет.

Серро вспомнил о моем присутствии:

– Кстати, доктор Ворони́н сомневается, что из-за стульев могут совершаться преступления. Отказывается верить, что Марсель Додиньи был способен убить Люпона из любви к искусству.

Мийо и меня рассмотрел сквозь монокль:

– Точнее, из ненависти и бессильной зависти.

– Я читал ваш некролог.

– Да, я восхищался Пер-Лашезом. И теперь, когда его больше нет, я могу признаться, что если он фальсифицировал свои неожиданные и необъяснимые находки, то я восхищаюсь им еще больше! Мало ведь создать имитацию высочайшего уровня, необходимо снабдить ее незыблемыми легендами и убедить весь мир в ее подлинности! Да, в нем пылал тот огонь, который создал Версаль и все прочие несравненные шедевры абсолютизма.

– Льешь воду на мельницу психованного Додиньи? – буркнул Серро.

– Mon ami, чем рьянее этот бесноватый «разоблачает фальшивки» Люпона, тем очевиднее, что Люпон был гением. Только гений может обмануть весь профессиональный мир. Подделки такого изощренного уровня уже становятся произведениями искусства и полностью оправдывают его. Если Ив-Рене действительно занимался фальсификацией, то только потому, что был единственным человеком во Франции, способным на подобные проделки. К тому же это было бы вполне в традициях краснодеревщиков: Анри Жакоб подделывал клеймо знаменитого Жоржа Жакоба и стал знаменит, в свою очередь.

Я не выдержал:

– Простите, вы ведь сами документально подтверждали, что все экспонаты Люпона подлинные?

Мийо небрежно тряхнул локонами:

– Я свидетельствовал так с чистой совестью, поскольку сам не мог отличить его находки от несомненных подлинников. А я верю себе больше, чем дилетанту Додиньи. Но теперь пора признаться, что гению Люпона я верил даже больше, чем самому себе. Он был настоящим арбитром и знатоком, он мог выдать подделки за оригиналы, и никакой специалист не смог бы уличить его. Разоблачить Ива-Рене мог только сам Ив-Рене.

– А у него было искушение признаться, что он всех одурачил? – спросил я.

– Не слушайте Камилла. – Серро так тряхнул сигарой, что с нее ссыпался пепел. – Его развлекает все страшное и невероятное.

Но Мийо прищурился:

– В числе изысканных вкусов у Ива-Рене, несомненно, имелся и вкус к жестокой шутке. Было бы вполне в его духе сначала посмеяться над всеми знатоками Франции, а потом взорвать эту бомбу, доказать всему миру, что он намного лучше, чем мы могли себе представить, а сами намного глупее и доверчивее, чем воображали.

– Всему миру, кроме Додиньи, – уточнил я.

Камилл Мийо поправил монокль:

– Впрочем, существует только один краснодеревщик, способный создавать копии такого уровня. А старина Мишони не оценил бы такую изощренную выходку.