Смертельный вкус Парижа - [37]
Серро по-боевому выпятил пузо:
– О да! Люди готовы платить бешеные деньги за то, чтобы поместить собственную пятую точку в углубление, оставленное королевским задом!
К нам подошла Елена. Серро шаркнул ножкой, склонился над ее рукой:
– Аншанте, мадам. – И немедленно принялся рассыпать перед ней жемчуг своих познаний: – Я только что рассказывал вашему супругу, что в период Просвещения французская мебель совершила прыжок в вечность, превратившись из ремесла в искусство. Все эти резные обитые кресла, кушетки, столики и секретеры, все это рококо и неоклассика королевских дворцов и музеев представляют собой пик европейской культуры.
– А как же литература, музыка, статуи, картины?
Из уст любой другой женщины я воспринял бы реплику Елены как естественную попытку поддержать разговор, но старания моей жены соответствовать парижским знатокам вызвали у меня досаду. Эрудиты же одобрительно закивали, словно услышали неожиданное и тонкое наблюдение. Годар оттеснил Серро:
– Предметы мебели являются самыми осязаемыми, самыми вещественными и самыми используемыми шедеврами. Пожалуй, только картины Ватто, Шардена и Фрагонара могут соперничать с произведениями таких мастеров-краснодеревщиков, как Жан-Франсуа Эбен, Пьер Голль или Шарль Булль. Мебель обладает универсальным языком. Но в тысяча семьсот девяносто третьем – девяносто четвертом годах свершилось одно из ужаснейших преступлений революции…
– Большой террор Робеспьера? – предположил я.
Годар величественно отмахнулся:
– Начался двухлетний аукцион, на котором выставили на продажу все тщательно задокументированные сокровища Версаля. Большую часть этих бесценных раритетов скупили англичане для своих загородных домов.
– Британцы – нация торгашей, – заявил Серро с таким апломбом, словно сам раздаривал экспонаты своей галереи прохожим.
– Национальные сокровища Франции, свидетельства нашей истории, начали утекать за границу. Вывозя наше достояние, американские магнаты и бароны-разбойники вроде Гетти воображали, что заодно приобретают изысканный вкус, класс и культурную утонченность. Грабеж Франции стал необходимым этапом Большого тура по Европе. Многие приезжали уже со своими декораторами. Рана от этой потери не зажила по сей день, – сокрушался Годар.
– Она никогда не заживет. – Кремье покивал клювом с такой скорбью, словно речь шла о разрушенном храме Иерусалимском, а не о деревянной рухляди.
Я позволил себе усомниться:
– В тысяча семьсот девяносто третьем году мой пращур был послан в Париж Екатериной Великой с тайной миссией спасти Марию-Антуанетту. Эта миссия, как известно из исторических событий, провалилась, но тот Александр Воронин застрял в Париже и провел здесь все время Большого террора, выдавая себя за нормандского коммерсанта. – Если верить семейному преданию, мой далекий предок сыграл немалую роль в свержении кровавого режима Робеспьера, но в это мои собеседники никогда бы не поверили. – Если судить по сохранившимся от него дневникам и рассказам, в те времена французам было не до козеток и табуретов.
Годар потряс в воздухе тростью, словно скипетром:
– Через несколько веков все выглядит иначе. Потеря людей – это, конечно, несчастье. Но спустя несколько поколений это уже только факт истории. Люди смертны, а их творчество долговечно, с его утратой теряется смысл их жизни. И пропажа лучших, роскошнейших предметов национальной культуры, порожденных эпохой непревзойденного мастерства, по-прежнему обедняет наше общее бытие. Терять свои культурные сокровища, в том числе и деревянные стулья, для нации болезненнее, чем людей.
Я возразил:
– Так может думать только антиквар. Врач, борющийся за жизнь каждого больного, не может с этим согласиться.
– Больные всегда будут в избытке, а вот чего-либо, подобного мебели семнадцатого-восемнадцатого веков, мир больше не создал. После революции изящные линии рококо и ампира уступили место солдафонским вкусам Наполеона, а индустриальный прогресс и вовсе уничтожил традиции ручной работы такого уровня.
– Исключая Дидье Мишони, последнего мастера, способного сравниться с Деланнуа и Доменико Куччи, – уточнил Серро.
Я посочувствовал:
– В таком случае вас, наверное, не радует намерение шаха увезти в Тегеран кровать, на которой спал, делал детей и умер французский монарх?
Годар только крепче вцепился в свою трость и вздернул подбородок, а Серро похлопал меня по рукаву:
– Доктор, не волнуйтесь, ради шаха Персии я добуду такую кровать. Бернар, не пыжься, все равно у Версаля нет денег. – И опять обратился ко мне: – У шаха, я полагаю, достаточно глубокие карманы?
Я поморщился:
– Тут не в одних деньгах дело. Шах требует, чтобы кровать была единодушно признана подлинной, а, насколько я понимаю, Марсель Додиньи никогда не согласится с экспертизой остальных специалистов.
Серро снял с языка табачную соринку.
– Вряд ли шах заинтересуется мнением безумца, которого подозревают в убийстве.
Я охотно поддержал эту тему:
– Пока что месье Додиньи не предъявлены никакие обвинения. Я слышал, что он яростный критик Люпона, но все их столкновения были исключительно академическими разногласиями. Неужели сомнительные табуреты и оттоманки стоили того, чтобы подстерегать оппонента и с двух шагов стрелять ему в грудь?
