Смертельный вкус Парижа - [35]

Я тоже попытался подбодрить Дерюжина:

– Там столько рушится, погибает, давится. Интеллигенция выслана, крестьянство уничтожается. Вы здесь как отложенное про запас доброе зерно. Пусть хотя бы здесь сохранится.

Боярин горько усмехнулся:

– Доброе зерно, по ветру чужбины рассеянное, в чужую грязь упавшее и в ней сгнившее. Эмиграция многих превратила в обывателей. У большинства единственное развлечение – ежевечернее пьянство, а вся культура – воскресная литургия в соборе Александра Невского да партия в шашки в Союзе русских офицеров. Хорошую книгу нет сил открыть, не то что показы мод или поэтические состязания посещать. Мы забыты и утеряны для России, а дети эмигрантов и вовсе французами становятся.

Я вспомнил русских детей в Тегеране:

– Скорее русскими французами, но пусть хотя бы у детей будет ощущение родины. В мусульманском Иране православные русские навеки останутся чужаками. Кстати, знаком ли ты с князем Иваном Куракиным, хозяином антикварной галереи на рю Берри?

– Конечно. Мы через Общевоинский союз знакомы. С Билибиным – он его галерею расписал – вместе из Крыма эвакуировались, только я на «России», а Билибин – на «Саратове».

– Сможешь ли завтра утром сводить меня туда? Там будут арт-дилеры, имевшие дело с Люпоном, надо, чтобы меня им представили.

– Да с удовольствием! Елена Васильевна, вы с нами?

Я попытался защитить ее от досужего любопытства публики:

– Не стоит. Мне там придется вести множество длинных и скучных разговоров.

– Я с радостью пойду, – словно не услышав, заявила Елена. – Буду рада познакомиться с Куракиным и Поповым. И ни за что не буду скрываться, когда все газеты пишут обо мне всякие мерзкие выдумки. Но ты, Саша, не волнуйся, мы твоим важным разговорам не помешаем. Мы с Дмитрием Петровичем будем разглядывать рисунки и коллекции.

Я покорился. Было приятно, что мой друг произвел на жену такое сильное впечатление, хоть и казалось, что не ее это дело – приобщать его к местным очагам русской культуры. Но живость Елены и ее вновь возникшая уверенность в себе заново привлекли меня.

Когда я провожал Дмитрия к автомобилю, он сказал:

– Саша, во всех газетах фотографии Марго Креспен. Не хотел при Елене Васильевне, но я ее знаю. В варшавском заведении ее звали Агнешкой.

– Ты ошибаешься, Марго родилась и выросла здесь, во Франции.

– Это она. Польская француженка, ее в Варшаве даже лягушонком прозвали. Ну, была еще причина… Не важно. – Полковник ухмыльнулся. – В двадцать втором году она приезжала в Варшаву из Парижа, искала там своего отца, но он погиб на войне. На фотографии в «Ле Фигаро» она держит янтарный мундштук. Я этот мундштук помню и сразу узнал ее манеру держать его постоянно в уголке рта, иногда даже с незажженной сигаретой. И еще, – он смущенно потянул ус, – я как-то в пух и прах проигрался и расплатился с ней маленьким браунингом с калибром семь шестьдесят пять.

– Такое оружие у многих есть. И полиция утверждает, что она была в Рамбуйе.

– Может, и так. В любом случае у нее хватило бы ума избавиться от улики.

Ночью мы с Еленой помирились. Точнее, отложили все недомолвки и претензии. Несмотря на следствие, на укравший Елену Париж, на все наши разлады и проблемы, этой ночью нам было хорошо.

31 мая, вторник

К полудню Дерюжин, вырядившийся ради такого случая в полковничий мундир Первого армейского корпуса, бряцая орденами и медалями, привез нас в антикварный магазин князя Куракина.

Небольшое помещение на рю Берри было полно посетителей. Елена сразу встретила знакомых, а меня Дерюжин подвел к хозяину. Князь Куракин беседовал с владельцем картинной галереи Александром Александровичем Поповым. Попов, военный герой и кавалер орденов Святой Анны и Святого Станислава, поблескивал пенсне, разговаривал тихим голосом и выглядел чеховским интеллигентом, доказывая, как обманчива бывает внешность. Мы быстро обнаружили, что в 1916 году воевали вместе в районе Ковеля, и после этого Александр Александрович охотно представил меня группе немолодых, хорошо одетых мужчин в качестве своего боевого соратника.

Невысокий толстяк с подпертыми воротничком брылами был Жераром Серро, владельцем галереи «Стиль». Импозантный, статный господин с густой седой шевелюрой, опирающийся на серебряный набалдашник трости, аттестовался куратором Версаля Бернаром Годаром. Третий – полный лысеющий мужчина в пенсне – оказался нашим знаменитым соотечественником Александром Николаевичем Бенуа.

Я с волнением пожал руку иллюстратору Пушкина:

– «Медный всадник» и «Пиковая дама» для меня навсегда связаны с нарисованными вами образами, уважаемый Александр Николаевич.

Куратор Версаля Годар поддакнул мне:

– А я, месье Бенуа, страстный поклонник вашего альбома Версаля.

Бенуа указал на портрет черноволосой дамы:

– Господа, обратите внимание на портрет одной из красивейших женщин в истории России. Защищая ее честь, погиб на дуэли величайший русский поэт.

Смахивающий на бульдога Серро бросил на Наталью Николаевну равнодушный взгляд:

– Не в моем вкусе. Я, знаете ли, вопреки сегодняшней моде предпочитаю блондинок. Вон там стоит женщина, которая, на мой взгляд, гораздо более достойна титула красивейшей женщины России. – Он кивнул на кого-то за моей спиной.