Смерть выдает себя - [5]

«Извинившись» таким образом перед женой, Петр Иваныч поспешил в полицейское управление, где его дожидался некто Гробокопатель, сметливый малый, сослуживший ему добрую службу не в одном расследовании, хоть и числился по бумагам в кучерах — подлец не желал креститься.

— Мое почтение, Петр Иваныч, чайку горяченького?

— Моисей, слушай, пойдешь в «Оттуда», «Нил» и к «Олухам»…

— К «Детям», вы хотите сказать.

— Да-да, к «Детям». Спросишь, сколько стоит дать объявление, ну, наподобие того, что давал Пешкович в «Страже». Там же купишь газет за последний месяц — скажешь: обои клеить, и проверишь, как часто печатались пешковичевские аншлаги. Затем — пойдешь к Мискину в «Страж», попросишь — скажешь, что в интересах следствия, о котором я ему говорил — его бухгалтерские книги, — тоже за последний месяц. Проверишь, сколько получено от Пешковича за печатание его афишек. Но только Мискину не говори, на что они тебе, пусть почешется. Стой, не все. Непременно: поговори с капельдинером из Народного дома, кто в тот вечер был у Пешковича в уборной…

— В артистической с вашего-с.

— Хрен с ним. В артистической. Да стой ты, черт, стой! — вот мерзавец, — подумал Петр Иваныч.

Мерзавец (он же подлец) был возвращен фыфкинским криком уже с улицы.

— Еще что-нибудь?

— Да. Чтоб Федор глаз с Загвоздкина не спускал. Загвоздкин сейчас на фабрике. Куда пойдет оттуда, с кем будет встречаться — я все хочу знать. Но, — Петр Иваныч устало вздохнул — «пыхнул трубкой» — если потеряет его — вот его адрес.

— Здесь живет профессор Турчак?

— Здеся, — ответил из мрака скрипучий голос, и Петра Иваныча впустили в квартиру. — Евсей Евсеич еще не вставали, — продолжал «голос» — обладателя же его морок зашторенной, занавешенной, загардиненной обители профессора музыки ревниво оберегал от глаз вошедшего. — Как доложить?

— Гм, насчет уроков музыки… Петр Иваныч Фыфкин.

— Шишкин?

— Фыфкин! — наконец только следовательские глаза разобрали, что обладатель несмазанных голосовых связок — старуха, настолько старая, что между подбородком и носом у нее можно было без труда продеть суковатую палку.

— Ну я же и говорю — Шишкин. Вы покамест здесь обождите. — Пока новая Наина (но старая, очень старая, разумеется) отсутствовала, Петр Иваныч оглядел комнату, в которую был введен — ничего интересного: ну, диван, ну, кресло, ну, кабинетный рояль с бюстом одного из тех, кто изумлял человечество быстротой своих пробежек по клавиатуре, еще несколько лито- и фотографий по стенам, в шкафу за стеклом тусклое золото аусцугов — словом, внутренний вид башни из слоновой кости. Послышалось профессорское шарканье, и Петр Иваныч увидел Турчака — в шелковом халате с белым клинышком пластрона (но без воротничка).

— Прикован старческими недугами к постели, — сказал Турчак так, словно речь была о каком-то третьем лице, но никак не о нем. — Чем могу быть полезен, милостивый государь?

— Фыфкин, с вашего позволения… Петр Иваныч.

— Да-да, Петр Иваныч… Ф… Ш… первая, простите, Шаляпин, или Федор?

— Федор, Федор.

— Фыфкин, значит, да-да… Нет, не припомню, старость.

— Ах, что вы, я не имею чести быть с вами знаком, но тем не менее я осмелился обратиться к вам, безусловно к одному из крупнейших, э… известнейших, э… (дело в том, что в этот момент Турчак зажег свет и у Петра Иваныча, от удивления, как это теперь говорится, челюсть отвалилась — до того поразило его кое-что, хотя со своей стороны профессор мог истолковать это непроизвольное движение в самом лестном для себя смысле: вот, человек смутился видом большого художника. — Э… прославленных наших, можно сказать, гордости нашей… — продолжал Петр Иваныч, будто о собственном будущем вслух мечтал, тогда так в действительности это было лишь механическое ворочанье языком, позволявшее ему оправиться от изумления и собраться с мыслями — э-э… человеку, чье имя будет вписано в книгу светочей российских, пред кем склоняются Берлин, Рим, Париж…

— Ах, прошу вас, я бедный провинциальный музыкант. Я, право… — а про себя Турчак решил бесповоротно: сумасшедший.

Тут Петр Иваныч понял, что произошел пересол и круто сказал: «Научите меня играть на скрипке».

«Точно», — подумал Турчак и ответил так: «О, это, как вам сказать, это желание несколько несвоевременное. Ведь вам уже есть, гм… (как бы его не обидеть намеком на возраст, бешеный же) пятнадцать лет?»

— Разумеется, мне двадцать, — ответил Петр Иваныч, как ему показалось, на шутку шуткой. — Разве возраст играет роль?

— Да как вам сказать, — уклончиво забормотал Турчак, пятясь по направлению к двери, что отнюдь не ускользнуло от взора Петра Иваныча, который тут же поторопился отрезать ему все пути к отступлению. — И вот еще: ведь я совсем не скрипач, вот видите, — рояль стоит… я рояля уроки даю… — лепетал бедный Турчак.

— А разве это не одно и то же?

— Помилуйте.

— Я погиб! Я погиб! — вскричал «сумасшедший» Фыфкин и без обиняков признался Турчаку, что если не научится играть на скрипке, то жена уйдет от него. — Она устраивает любительские концерты, аккомпанирует всем подряд. Это же чистая «Крейцерова соната», а я на положении рогатого слушателя. Вы представить себе не… — Но Турчак так вдруг расхохотался, что «исповедь» пришлось отставить.