Смерть выдает себя - [6]

— Боже, какой вы наивный. А я-то, — он вынул из кармана халата белоснежный платок и поднес к глазам. — Ха-ха-ха, хе-хе-хе, я-то думал, что вы «того».

— Я уж и в самом деле «того».

— Ах, как вы меня… Поверьте мне, поверьте мне, старику, что жены бросали даже самых великих артистов, — он вдруг стал серьезным и даже немного печальным. — Нет, будь вы хоть Паганини, это вам не поможет… Женщин нужно удерживать не музыкой, а… — не закончив своей мысли, он достал из шкафчика графин с двумя рюмками. — Не угодно ли?

— С удовольствием.

— Только сделайте одолжение, налейте сами, а то у меня руки по-стариковски дрожат. А скрипку из головы выкиньте. (Выпив) Вредный инструмент. Пешкович, слышали? Мой друг был — прямо во время выступления скончался. Когда-то мне скрипку подарил один энтузиаст, вроде вас, который думал, что на скрипке и на рояле играть — это одно и то же, а я ее Пешковичу дал — тогда еще совсем юноше — так поди знай, что она, голубушка, ко мне назад вернется. Нет, дорогой мой, скрипка (показывает на футляр) — это штука жизнеопасная.

Уже собираясь уходить, Петр Иваныч еще раз взглянул на предмет, столь поразивший его в первый миг. Это была фотография молодой дамы, так сказать, приятной наружности.

— Моя покойная жена, — сказал Турчак, проследивший направление взгляда своего гостя. — Клавдия Олеговна.

— Угу, — Петр Иваныч кивнул, дескать: а вот моя еще жива.

Выходя на улицу, он напевал какой-то мотивчик, слова в нем были: «Покойная Клавдия Олеговна Турчак — тра-та-та».

Наутро у Фыфкина в его кабинете состоялся любопытный разговор с Гробокопателем, в начале которого Петр Иваныч еще баловался чайком, а под конец — ох, Петр Иваныч…

— Ох, Петр Иваныч, не знаю даже, с чего начинать, совершенно потрясающие новости. Ну, как вам это понравится, если я скажу, что Мискин был для Пешковича чем-то вроде дойной коровы. Но погодите, я по порядку. Сперва я побывал в «Ниле», «Оттуда» и у «Остолопов» и узнал, что объявление, как у Пешковича, стоит 25 копеек за слово, не считая косенько заштрихованной рамочки. Помножьте это на пятьдесят — у него пятьдесят два слова, считайте:

«Зал Народного Дома. 13 апреля.

Концерт!!!

Всего в двух отделениях!!!

г. Пешкович при участии г-жи Вусглаз (фортепиано) исполнит:

Полонез Огинского, Бурлеск Копытмана, Танец Антильских девушек из балета Верстовского «Ромео и Юлия», Первую часть концерта Ридинга, и в заключение «Героическую рапсодию» для скрипки соло «Пушкин» Евс. Турчака.

В буфете свежая икра».

— Но я уж для ровного счета на пятьдесят — выходит 12.50. В каждой газете он, значит, дал по два объявления, первое — дней этак за десять до концерта, второе — за три-пять… Итого: 50 рублей, ничего, да? Теперь, в «Страже» он печатал свои афишки целый месяц. Нужды в этом, сами понимаете — одно баловство. Обошлось это ему в… страшно выговорить. Но в бухгалтерской книге «Стража» даже грош не значится, им уплаченный. Следственно: либо Мискин по дружбе ему все бесплатно печатал — но опять-таки, можно удружать, если в этом нужда имеется, но тут же явное безобразничанье — либо… Я не знаю, как это меня угораздило, но, думаю: дай-ка схожу к Раскину от вашего имени (Раскин — банковский служащий, за небольшую мзду разглашавший полиции тайны вкладов). И что вы думаете? Ре-гу-ляр-но со счета «Стража» на счет Пешковича начислялись приличные такие суммки. Ну, чем пахнет? По мне так — шантажом…

Звонок телефона. «Моисей, я занят!» — только и успевает крикнуть Петр Иваныч.

— Кучер следователя Фыфкина слушает. Ах, Савва Олегыч… (Гробокопатель подает знак рукой, мол, Петр Иваныч, что делаем?)… Приехать к нам? Поговорить с Петром Иванычем? (Фыфкин энергически кивает головой) Да, конечно, приезжайте. Петр Иваныч как раз здесь. Здравия желаю-с.

— Что он сказал?

— Сказал, что хочет вас видеть. По делу, не терпящему отлагательств.

— И что, он скоро будет?

— С минуты на минуту.

— Интересно, Моисей, очень интересно. Наверное, переполошился из-за проверки, что ты учинил в его бухгалтерии. Как он вел себя с тобой?

— Очень покладист. «Раз, — говорит, — Петру Иванычу нужно, то смотрите, если еще что нужно, так скажите».

— Боится, — сказал Петр Иваныч, потирая руки, словно перед ним стоял не стакан горячего чаю — пятый по счету — а котел, в котором на том свете будут варить Савву Олегыча Мискина. — Ничего, ничего, я ему, голубчику, эту «Марсельезу»… да, так что ты говоришь, шантаж?

— Похоже. Помните, Янычарова покойника, который знал, что хозяин у него в руках? Какие фортеля он с ним выделывал, властью своей упиваясь, а?

— Янычаров? Не хочешь же ты сказать, что Мискин убил Пешковича, как этот самый… ну, заводчик…

— Подвойский.

— Да, Подвойский Янычарова.

— Я ничего не хочу сказать. И потом вы подозреваете Загвоздкина — кстати, в завтрашнем «Страже» будет его первенка, его первая статья.

— Ах, Боже мой, я могу подозревать кого угодно. Все мои подозрения яйца выеденного не стоят, пока я не узнаю главного — как было совершено убийство. Даже если предположить, что из стула торчала отравленная заноза, он и тогда бы дух испустил, не успев скрипку поднять. Я был сегодня у Турчака…