Смерть Сенеки, или Пушкинский центр - [4]

— У него там был большой монолог…

— Монолог был колоссальный, Гога бился, хотел сократить, а Лебедев не отдавал, стоял насмерть…

— Я помню, тебе аплодировали.

— Это когда я отнимал у него орден, — Володя засмеялся. — Или медаль…

— А что там делал Данилов?

— А Мишка играл такого кулака… Он жил богато, и у него был забор… А Иван был бедный… И он этого кулака доставал, пока тот не пырнул его вилами... А хоронили Ивана торжественно…

— Там флаги опускались, да?..

— Да, красные флаги, как бы сами опускались… От горя… А с милиционером была своя история... Гога позвал на роль артиста из Александринки. Внеш­ний вид убедительный. В сторону Копеляна. Но он ни фига не мог сделать, ходил в форме и всё. А у меня ничего не было, я сидел в зале и выучил эту роль. Вернулись с гастролей, Гога в настроении, и я ему говорю: «Георгий Александрович, я бы хотел поучаствовать в спектакле “Иван”». — «Каким образом?» — тут Володя, конечно, намекнул на Гогину манеру речи, — «Хочу попробовать милиционера». Он на меня так посмотрел и говорит: «У вас есть шанс». И я, в тон: «Я им воспользуюсь!..» Идёт репетиция, и меня зовут на сцену… А после — всем замечания, а мне — ничего!.. И так до конца. Но было ощущение, что его всё-таки задело: он позвал чужого, а есть свои… Праздника, как обычно, не было. И на банкете, ты помнишь, он же всегда говорил тост и отмечал заслуги — художник там, режиссёр, артист такой-то… А тут — ничего не сказал. Не назвал буквально никого. Поздравил с премьерой и сел…

В апреле мне удалось впервые добраться до института Вишневского. От метро «Серпуховская» до знака с номером 27, не переходя дороги, налево, — открытая проходная, через сто метров крытое крыльцо «Гнойная хирургия». За учебник с таким названием во время войны получил Сталинскую премию Святитель-хирург Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)…

Железная дверь, мешок для куртки, второй этаж, бахилы, девятая палата, «Привет, Стасик» — «Здравствуй… Добрался всё-таки…»

Проведя в палате на четверых весь день, я легко вообразил себя пятым. Иногда по коридору медленно и треного переступали мужчины и женщины, заново учившиеся ходить. Старые костыли и серые халаты заставляли вспомнить военные времена…

В мае за Рассадина снова взялись, а за спасение ноги было шестьдесят процентов против сорока; изрезали всю ступню, раны зашивали через две недели и без всякого наркоза…

— Была такая боль, — он не добавил, какая, но до меня дошло.

— Ты — стоик, — сказал я, не найдя ничего лучшего.

Натан Эйдельман ушёл слишком рано. Слишком.

Через два десятка лет я понял, что все эти годы мы без него не оставались. Он был частью нашей судьбы, счастливой частью, и ничто не могло лишить нас его присутствия там, внутри. Да, рядом — зияние, но внутри нас он есть…

Это относится также к широкому кругу его читателей, почитателей и даже поклонников и поклонниц; природный артистизм Натана имел отклик публичный, широкоформатный, с оттенком успеха ещё и театрального — битковые сборы, цветы, очереди за автографами, жажда собравшихся продлить очарованье, не отпуская его вопросами; мы принадлежали ему, а он — нам, в самом лучшем смысле. Но, говоря об этой нерасторжимости, я, кажется, имею в виду прежде всего круг более тесный, дружеский.

Постоянное участие Натана в нашей житейской истории было так значительно и так неназойливо, что к нему как-то попривыкли и стали считать везение и счастье в порядке вещей. И только у стен Донского монастыря начали пугливо догадываться, от кого и от чего придётся отвыкать…

Каким-то неуследимым путём на моих плечах оказался его просторный пиджак, светлый, широко открытый на груди, и все эти годы я за него держался. Конечно, он достался мне «на вырост», в прямом и переносном смысле, и это было понятно не только мне, но и пиджаку…

...Все сидят, слушают Натана, кто-то опоздал, пробрался тихонько, присел, сжавшись, чтобы не мешать, а Тоник (так его называли близкие) прерывает монолог и объясняет именно этому, вновь пришедшему: мы говорим о том-то и том-то, случилось то-то и то-то, и только включив его в общее действо, снова обращается ко всем...

«Хорошо бы написать историю дружбы в России, — мечтал Эйдельман, — это была бы, разумеется, книга с примерами из двенадцати столетий: дружба военная, общинная, монастырская, дружба в беде, счастии, странствиях, мечтаниях, дружба в труде, в семье... До XIX века, правда, совсем не нашлось бы места для столь привычной нам дружбы школьной, по той причине, что большинство вообще не училось, а дворян чаще обучали дома».

Не встречал человека, более верного школьной дружбе, чем Натан. Кажется, мы, следующие, т.е. «следом идущие», получали право войти в школьный круг как младшеклассники. Примером был, конечно, Пушкинский Лицей, и Натан так ярко писал о лицеистах потому, кажется, что видел в них собственных школьных товарищей… «Шаруль бело из кана ла садык», — «величайшее несчастье, когда нет истинного друга». Над его головой витал гений дружбы...

На одном из первых вечеров памяти Эйдельмана, в московском музее Пушкина, я назвал его гением. Здесь же меня поддержал Рассадин. Имелось в виду и то рабочее творческое содержание, какое вносил в это слово пушкинский Моцарт, и простое доказательство того, что гении могут участвовать и в нашей жизни. Мы этим словом почти не пользуемся, что, в общем-то благоразумно. И время бездарно, и слово исторически искажено. Кого смели так назвать в вечном присутствии «гения всех времён и народов»? Может быть, лучше было бы сказать об органическом «моцартианстве» Натана?.. Нет, гений и гений! У Моцарта, то бишь у Пушкина, слово имело щедрый, демократический смысл. «Как ты да я». И хотя «нас мало, избранных», но всё же — есть. Где-то рядом уже появилось грибоедовское «нас мало, да и тех нет», — реплика, которую Тынянов отдал своему романному Пушкину...