Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [92]

Одичавший пес, ищущий нового хозяина. Даллов подумал о женщинах, у которых находят приют бывшие арестанты. Наверняка это женщины властные, любящие командовать, они служат как бы заменой прежней упорядоченной жизни, продолжением прежней постоянной и всеобъемлющей заботы. Ведь вольноотпущенникам нужна привычная нежность надзирателя, любовь сержанта, который сурово планирует день и всегда наготове отразить атаку зубастой пасти, присмотр начальника, на которого, не задумываясь, можно положиться.

Он вспомнил Эльку и спросил себя, не является ли и она для него такой заменой, не ищет ли он у нее той сверхзащищенности, что давала тюремная камера.

Он заметил, что ему становится все труднее говорить вслух. Опираясь обеими руками о кухонный столик, он встал, завинтил крышечку водочной бутылки и пошел в комнату к пианино. Он откинул крышку, но медлил коснуться клавиш. Потом с силой захлопнул крышку, инструмент загудел. После этого он лег спать.

— Хорош был у тебя вечерок, Штеммлер, — сказал он довольным голосом, прежде чем заснул и начал стонать во сне.

Следующие дни прошли в поисках работы.

Он решил устроиться шофером. В своей деревне во время школьных, а потом и студенческих каникул он работал на тракторе и грузовике, имелись у него и соответствующие водительские права. Взяв их, он сел в машину и поехал на консервный завод на юго-западе города. Пока вахтер выписывал пропуск, он читал вывешенный тут же список требующихся профессий. Спросив, как пройти в административное здание, Даллов направился туда.

Он объяснил секретарше, зачем пришел. Молча выслушав его, секретарша вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, она попросила его подождать — сейчас примут. Он сел и принялся разглядывать плакаты, прикрывавшие трещины на серых стенах; пожелтевшие и пыльные, эти плакаты призывали соблюдать правила техники безопасности.

Повернувшись к секретарше, он спросил:

— У вас что, большой производственный травматизм на заводе?

Она недоуменно уставилась на него. Даллов показал на плакаты, после чего она окинула их взглядом и, как ему показалось, впервые осознала, что на них изображено. На вопрос она ответила отрицательно, причем таким тоном, будто он сказал явную глупость, затем повернулась к нему спиной и уткнулась в бумаги на письменном столе.

Он оставил попытки завязать разговор. Секретарша ему не понравилась и показалась противной. Он даже внезапно возненавидел ее. Он возненавидел ее совершенно беспричинно, точнее, как он сам прекрасно понимал, только за то, что ей было недосуг или не хотелось заниматься им. Она была примерно его ровесницей, а наиболее примечательными в ней были узкое туловище с большим бюстом и толстые бесформенные бедра. У рук и ног — та же диспропорция; руки тонкие, но не без приятной округлости, зато ноги вроде колод. Казалось, будто ее сложили из двух не подходящих друг другу половин, а еще она напоминала персонажей из детской книги с картинками — если быстро листать картинки, то изображенные на них люди сливаются в таких вот человечков с меняющимися ногами, руками и головами, во всевозможных вариациях. Даллов брезгливо покачал головой, отвращение сменилось сочувствием, а ненависть — столь же беспричинной брезгливостью. Он понадеялся, что она встанет, ему хотелось получше рассмотреть ее, увидеть средостение между неподходящими верхом и низом, но секретарша продолжала неподвижно сидеть на вращающейся табуретке.

Дверь соседней комнаты открылась, мужской голос позвал оттуда Даллова, и он встал. Шагнув вслед за пригласившим его мужчиной, он обернулся к секретарше. Но та уже погрузилась в работу.

Мужчина закрыл за Далловом дверь, подал ему руку и невнятно пробормотал свою фамилию. Что-то вроде Зайдлера или Зайслера, как послышалось Даллову. Мужчина указал Даллову на стул, а сам сел за письменный стол. У него были жидкие светлые волосы, болезненно-багровый цвет лица. Он спросил Даллова, зачем тот пришел, а потом поинтересовался, есть ли у него стаж шоферской работы. Даллов ответил, что работал в деревне летом.

Господин Зайдлер или Зайслер усмехнулся:

— А чем вы занимались последнее время?

— Два года я отсидел в тюрьме, — сказал Даллов, стараясь, чтобы голос его не дрогнул и не выдал смущения.

Мужчина за письменным столом, кажется, не удивился. Он всего лишь захотел выяснить причину ареста.

— Я сыграл на пианино одну песню, — сказал Даллов, — собственно, это было танго.

Вот теперь Зайдлер или Зайслер удивился. Он с недоумением улыбнулся Даллову и задумался. Потом глаза его сузились, он переспросил:

— Танго, говорите?

Даллов кивнул:

— Да, старая такая песня «О, твои губы алые…». Может, слышали когда-нибудь?

Мужчина пришел в замешательство.

— И вам, — спросил он, — дали два года?

— Точнее говоря, — перебил его Даллов, — двадцать один месяц.

— Может, это все-таки было антигосударственное танго, а, господин Даллов? — спросил начальник отдела кадров, слегка наклонившись вперед.

— Таково было мнение судьи, — подтвердил Даллов.

Зайдлер или Зайслер улыбнулся теперь довольно и спокойно. Откинувшись назад, он весьма иронично спросил:

— Вы продолжаете петь подобные песни?