Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [91]

Даллов уже собрался было подняться с кресла, но потом вдруг отрезал:

— Нет, пожалуй. Я не хочу их видеть.

Дорис явно обиделась, поэтому он поспешил добавить:

— Не умею я обращаться с детьми.

Вечер получился мучительным для всех троих. Даллов расспрашивал Штеммлера насчет работы. Тот отвечал неохотно. Во всяком случае, так заключил Даллов из односложности ответов. Штеммлер даже заметил Даллову, мол, историкам на производстве делать нечего. На объяснение Даллова, что он не хочет больше заниматься наукой, потому и ищет другую работу, Штеммлер сказал:

— Все это глупости, Петер. Неужели вся твоя долгая учеба и прежняя работа пропадут зря?

Даллов серьезно посмотрел на него и искренне ответил:

— Я не хочу больше терять времени. У меня такое чувство, что надо торопиться. — Штеммлер с женой недоуменно уставились на него, поэтому он добавил: — Да-да, у меня такое чувство, что пора наконец повзрослеть.

— Вот именно, — подхватил Штеммлер, — как раз это я и хотел тебе посоветовать.

Его жена громко засмеялась, Даллов решил присоединиться к ней и улыбнулся.

— А у вас? — спросил он. — У вас есть что-нибудь подходящее для меня?

Штеммлер покачал головой:

— У нас тебе придется начинать с самого малого, практически с нуля. А это не лучший способ становиться взрослым.

Даллов поглядел на Дорис, пытаясь угадать, продолжает ли она обижаться на него из-за детей или нет.

— А ведь мы еще ни словом не помянули последних двух лет, — сказал он. — Неужели вас не интересует, каково у нас в тюрьмах?

Штеммлер с женой переглянулись, потом она пробормотала:

— Мы полагали, тебе неприятно касаться этой темы.

Почему-то ответ удивил Даллова, он задумался. Наконец он утвердительно кивнул и сказал:

— Мне ведь особенно нечего и рассказать. Жизнь там очень упорядоченная, только, конечно, нужно к ней привыкнуть. Впрочем, привыкаешь поразительно скоро. С другой стороны, как-никак целых два года, их из жизни не выкинешь.

— Если хочешь поговорить об этом, пожалуйста, — сказал Штеммлер, подливая водки. — Мы тебя слушаем.

— Нет, не хочу, у меня проблем с этим нет.

Даллов разозлился на самого себя, и ответ получился резковатым.

Наступила долгая пауза, а когда Даллов наконец сказал, что ему пора домой, Штеммлер лишь кивнул и тут же поднялся. Попрощались они довольно сухо.

Дома Даллов выпил на кухне еще рюмку водки, перебирая в уме друзей и знакомых. Потом он включил радио; слушая сентиментальные английские песенки, он громко подпевал их умильно-грустным припевам.

Что-то все-таки в нем переменилось, только он не мог понять, что именно. Он подумал, не встретиться ли ему с прежними сокамерниками, но тут же отбросил эту мысль. Ни с кем из них он не подружился, да и вряд ли кого-либо обрадовала бы эта встреча. Хотя что-то из тюремной науки, из того, чему учили его опытные сидельцы, видно, прочно засело в нем.

Нет, тюрьма, сказал он себе, была в моей жизни не просто несчастным случаем.

Он поймал себя на том, что проговорил это вслух, стуча рукой по столу. Он даже расстроился. Налив полную рюмку водки, он залпом выпил ее. Передернулся. Потом встал и посмотрел на себя в зеркальце над мойкой. Он испытующе разглядывал свое лицо, глаза. Он понял вдруг, что где-то подспудно, неосознанно его томит тоска по тюремной камере. Ему не хватало того странного душевного покоя, который наступает, когда о тебе проявляют такую всестороннюю, всеобъемлющую заботу, когда жизнь полностью упорядочена. В тюрьме за него все решали другие. Когда сопротивление твердым, непреложным правилам иссякает, наступает не просто покорность регламенту, который расчисляет любую минуту дня и ночи, но и свобода от необходимости принимать решения, поэтому исполнение любых предписаний даже сопровождается неким тупым удовлетворением. И теперь ему не хватало четкого распорядка дня, предписаний, возможности бездумного и безответственного существования. Может, потому он и залеживался теперь по утрам в кровати так долго, что никто не стучал в дверь и не подавал команд строгим глухим голосом. Я все еще не вышел из тюрьмы, подумал он, одной ногой я все еще там.

Он снова налил себе водки и посмотрел в ночное окно. Увидел он только ветви дерева перед кухней, но ни ствола, ни лежащего дальше двора, гаражей, маленьких садиков видно не было. Темное кухонное окно вызвало чувство беспокойства. Смешно, конечно, но ему казалось, будто ночь глядит на него сквозь кухонное окно, будто окно — это око ночи. Он продолжал смотреть в темноту. Никак не мог решиться повернуться спиной к окну. Завтра куплю себе занавески, сказал он вслух и выпил водку. Он устал. Слишком устал, чтобы отправиться в кровать. Я стал похож на беглого, одичавшего пса, подумал он. Улыбнувшись этому сравнению, он задумался. Сравнение показалось ему удачным. Выпущенные арестанты, сказал он себе, и впрямь похожи на несчастных, беспризорных собак, паршивых, грязных, бегающих по городу в вечном страхе побоев и в поисках чего-то, чего они сами не знают, но не перестают жадно искать. Они коварны, опасны, непредсказуемы, а ищут они всего-навсего нового хозяина, который их будет поглаживать и лупить и которому можно лизать руку. Эту же руку они рано или поздно — а все потому, что поиски этого непонятного нечто так и не прекратятся, — прихватят зубами, то ли легко и играючи, то ли со всей неизрасходованной яростью, смертельной хваткой.