Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Вспоминай.

— Я пытаюсь.

— Ты должен вспомнить.

— Это было так давно. Прошло столько лет.

— Ты не мог этого забыть. Это было вчера.

— Я был слишком молод.

— Но ты все видел. Все.

— Я был еще совсем ребенком.

— Это было вчера.

— Нет, прошло много лет. Глядите, я уже поседел.

— Посмотри на меня. Прошел лишь день. Ты должен вспомнить.

— Вы работали в замке…

— Верно, в замке. А дальше?

— Отец запретил мне туда ходить. Потом, когда все уже кончилось.

— Дальше! Вспоминай!

Цыгане приехали в тот год поздно.

Миновала пасха, затем апрель, и все уже надеялись, что цыгане предпочли другие места. Но на исходе мая; в четверг, их фургоны уже вновь стояли посреди нашего города, на Отбельном лугу. И на протянутой между лип веревке снова затрепыхалось пестрое цыганское шмотье.

После обеда к ним явился бургомистр. Его сопровождали заместитель бургомистра Бахофен и секретарша. К тому времени кончились уроки и туда уже сбежались школьники поглазеть на цыганский табор. Двумя часами раньше бургомистр смог бы спокойно исполнить свой долг, не выставляя себя на посмешище. Но он сглупил, а в результате даже затурканные цыганки и те на глазах у детворы обошлись с ним как с половой тряпкой. В какой-то момент я решил, что цыганский вожак просто возьмется за кнут и погонит бургомистра прочь. Пожалуй, я бы именно так и поступил. Но вожак даже не вышел к нему. Он предоставил женщинам разбираться с городскими властями, проявив полнейшее равнодушие к шуму перед своим фургоном. Интуитивно он принял верное решение. Ведь просто так, без всякого повода, табор из города не выставишь. Вот все и кончилось женскими криками, смешками ребят да краской на лице бургомистра, который набычился и вспотел от досады.

Кстати, еще год назад я напророчил ему апоплексический удар. После этого он у меня не показывался. Вероятно, ходил в поселок к доктору Дицену. А может, у него был врач в Вильденберге, которого он посещал, заезжая по делам в районный центр. Но я надеялся, что если его впрямь хватит удар и он будет валяться в постели, слюнявя подушки, то позовут все-таки именно меня. Мне хотелось увидеть в его испуганных глазах мольбу о прощении и помощи, почувствовать удовлетворение оттого, что ему уже нельзя помочь. И вот тогда я приложу все усилия для продления его жалкой жизни. Глаз не спущу с угасающей плоти, дабы не утихли преждевременно, до срока его муки. А перед богом я за это отвечу, готов покаяться и священнику, который не сможет не отпустить греха, наконец-то утолившего мою ожесточенную душу. Впрочем, я знал, что не ведать ей утоления и обиды мои будут расти и расти, пока в день моей смерти, а может, раньше или позже, не разорвут ее на части. Нет, не одутловатая бычья морда Крушкаца расплющила мою душу в навозную лепеху. Ее убил этот городок, который был отвратителен мне всю жизнь, с тех пор как я появился на свет. И уж совсем возненавидел я его, когда отец купил мне частную практику и объявил, что посылал меня учиться, чтобы я стал врачом именно здесь. Он, дескать, вкладывал в меня деньги лишь затем, чтобы я потом искупил его вину перед городом.

Я остался в этом городке, хотя отец давно умер; бесследно сгинула липучая, мерзкая бедность, и можно было бы уйти куда глаза глядят, однако я продолжаю здесь жить, ибо еще не за все расквитался. Я выполню отцовский наказ и доведу дело до конца. Только уже по своему счету. Я рассчитаюсь за все обиды, что стерпел от отца, дабы не было ему на том свете покоя, расплачусь за все унижения, доставшиеся на мою долю от этого города, за все даровые обеды и милостыни, которые приходилось принимать да еще и благодарить. Все это можно было бы простить, если бы можно было забыть. Но я не способен забыть о той подлой трусости, с которой этот город попустительствует каждой новой несправедливости. За одну лишь гибель такого человека, как Хорн, его следовало бы истребить подобно библейской Гоморре.

О цыганах я услышал от дочери.

Подремав после обеда, я пошел в библиотеку. Уже несколько лет я провожу там часа два в это время дня, листая книги. Читать мне не хватает терпения. Надоело следить за вымышленными судьбами, внимать книжным диалогам, натужным и вымученным словесам, которыми изъясняется поддельная жизнь.

Я ухожу в библиотеку, чтобы побыть одному. Чтобы отдаться бесцельному течению мыслей, выкурить сигарету, не слышать человеческих голосов: словоизлияний супруги, жеманничанья дочери, которая обещает перещеголять свою мать ханжеством и притворством, застенчивого говорка Кристины и наглых, требовательных голосов моих пациентов. Только библиотечное уединение спасает меня от этой докуки и дает возможность понаблюдать за причудливым роением собственных мыслей. Библиотечные посиделки я завел четыре года тому назад и буду верен этой привычке до конца моих дней. А уж когда настанет срок для тихой и незаметной остановки сердца, от которой я положил себе умереть, если только прежде хандра не доведет меня до слабоумия, то пусть это произойдет именно здесь, в часы после дневного сна, прежде чем Кристина позовет к чаю и мне придется выйти на съедение к жене и дочери. Пускай то, что суждено, случится тут, в тиши моей библиотеки.