Смерть герцога Офенского - [2]

— Все это, — сказал герцог Офенский своим жест­ким, гортанным голосом, — идет от Шоли. Но...

Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.

Его тревожило продолжительное отсутствие Карлетто Груа. Он прошелся взад и вперед тяжелым шагом по комнате, снял со стены, где развешано было оружие, два длинных седельных пистолета и внимательно осмотрел их. Отец следил широко раскрытыми глазами за каж­дым его движением, тяжело дыша, словно издыхающее вьючное животное, и время от времени, изнемогая от жары, стряхивал с себя скрюченными руками простыню. Несколько раз он спрашивал у Маццагроньи:

— Ну, что там видно?

Вдруг Маццагронья вскричал:

— Вот бежит Карлетто и с ним Дженнаро! Действительно, кто-то бешено забарабанил кулаками в парадную дверь. И вскоре в комнату вошел Карлетто в сопровождении слуги: оба бледные, перепуганные, в запыленной и окровавленной одежде.

При виде Карлетто герцог громко вскрикнул, схватил его за руки и стал ощупывать все его тело, ища рану.

— Что они с тобой сделали? Скажи, что они сде­лали?

Юноша плакал, как женщина.

— Здесь, — рыдая, вымолвил он и, наклонив голову, показал несколько завитков, слипшихся от крови.

Герцог стал осторожно разнимать волосы, чтобы об­наружить рану. Он питал к Карлетто Груа страстную, мрачную привязанность и заботился о нем, как влюб­ленный.

— Больно? — спросил он.

Юноша зарыдал еще сильнее. Он был тонкий, как девушка, с женственным лицом, которое едва оттенял светлый пушок, довольно длинными волосами, красивым ртом и тонким, как у скопцов, голосом. Он был сирота, сын кондитера из Беневенто, и состоял при герцоге ка­мердинером.

— Они сейчас придут! — сказал он, дрожа всем телом и обращая затуманенный слезами взгляд к балкону, откуда теперь снова доносились крики, еще более гром­кие и угрожающие, чем прежде.

У слуги на правом плече зияла глубокая рана, и вся рука до локтя была залита кровью. Прерывистым го­лосом он стал рассказывать, как их обоих нагнала разъ­яренная толпа. Вдруг Маццагронья, который все стоял на балконе, наблюдая за происходящим, крикнул:

— Вот они! Идут ко дворцу. У них оружие!

Дон Луиджи, оставив Карлетто, выбежал на балкон.

III

И правда, толпа с ревом устремилась вверх по широ­кой дороге, потрясая оружием, вилами, косами, и в ярости ее была такая согласованность, что она казалась не скопищем отдельных людей, а единой массой слепого ве­щества, движимой некоей неодолимой силой. В несколько минут она оказалась у самого дворца, окружила его, как огромная извивающаяся змея, и замкнула все здание тес­ным кольцом. Кое-кто из мятежников держал в руках длинные связки зажженных, как факелы, камышей, ко­торые красноватым дрожащим светом озаряли лица и с громким треском разбрасывали кругом искры и мелкие горящие щепки. Другие, тесно сплотившись, вздымали шест, с которого свисало мертвое человеческое тело. Их голоса и жесты сулили смерть. Сквозь их ругательства прорывалось все одно и то же имя:

— Кассаура! Кассаура!

С ужасом и отчаянием герцог Офенский узнал в изу­родованном трупе на шесте Винченцо Мурро, которого он еще ночью послал за солдатами. Он указал на под­вешенное тело Маццагронье, и тот произнес тихим го­лосом:

— Теперь конец!

Но эти слова расслышал дон Филиппо, и он заныл так жалобно, что у всех сжалось сердце.

Слуги толпились у дверей, бледные, дрожащие от страха. Одни плакали, другие взывали к святым угодникам, кое-кто уже подумывал о предательстве. Нельзя ли, вы­дав хозяина толпе, спасти свою шкуру? Пять-шесть че­ловек похрабрее держали совет, подбодряя друг друга.

— На балкон! На балкон! — вопил бушующий на­род. — На балкон!

Герцог Офенский отвел дворецкого в сторону и о чем-то тихо переговорил с ним. Потом он обратился к дону Филиппо:

— Сядьте в кресло, отец. Так будет лучше.

Слуги задвигались, зашептались. Двое подошли по­мочь паралитику спуститься с кровати, двое других под­катили кресло на колесиках. Усадить тучного старика бы­ло нелегко: он задыхался, громко стонал, тяжело опу­стив руки на шею поддерживающих его слуг. Он обли­вался потом, и в комнате с плотно закрытыми окнами стоял нестерпимый запах. Когда старика наконец усадили в кресло, ноги его ритмическим движением застучали об пол. Огромное дряблое брюхо дрожало, свисая к коле­ням, словно пустой мех для вина.

Тогда герцог сказал Маццагронье:

— Ну иди, Джованни!

И тот решительным движением распахнул двери и вы­шел на балкон.

IV

Его встретил мощный крик. Пять, десять, двадцать пылающих связок камыша соединились, озаряя лица, возбужденные жаждой резни, стальные дула ружей, лез­вия топоров. Лица факелоносцев были грубо обсыпаны мукой для защиты от искр, и в этой белой маске странно сверкали их налитые кровью глаза. Черный дым клу­бился, быстро рассеиваясь в воздухе. Языки пламени сте­лились по ветру, соединяясь в одну ленту и свистя, словно грива каких-то  адских существ. Камышины потоньше и посуше воспламенялись все целиком, скручивались, ба­гровели, ломались и трещали, как бенгальский огонь. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть подлецу! Смерть косоглазому! — кричали все, теснясь под балко­ном, чтобы их брань наверняка достигла дворецкого.