Песок на площади сверкал так, словно это была растертая в порошок пемза. Выбеленные известью дома багровели кругом, как стенки огромной печи, где пламя уже угасало. В глубине колоннада церкви, отражая окраску облаков, казалась рядом столбов из розового гранита. Окна полыхали, как будто там, за ними, вспыхнуло пламя пожара. В этих ярких отсветах статуи святых становились фигурами живых людей. И в торжественном зареве заката все мощное здание еще более властно господствовало над жилищами радузийцев.
С прилегающих улиц на площадь то и дело врывались кучки мужчин и женщин, громко крича и размахивая руками. Суеверный ужас, завладевший их душами, все усиливался и усиливался; в воображении этих темных людей возникали разнообразные устрашающие видения небесных кар. Толки, горячие споры, жалостные мольбы, бессвязные речи, молитвы, крики — все это сливалось в глухой ропот приближающегося урагана. Уже в течение нескольких дней после захода солнца эта кровавая заря заливала все небо, нарушая покой наступающей ночи, бросая трагический отсвет на сонные поля, заставляя выть собак.
— Джакобе! Джакобе! — закричали вдруг, размахивая руками, несколько человек, негромко разговаривавших между собою, теснясь у одной из колонн церковного портала. — Джакобе!
На этот зов из главных дверей церкви вышел высокий человек, такой тощий, словно его изнуряла злокачественная лихорадка. На макушке у него сияла лысина, обрамленная у висков и на затылке длинными прядями рыжеватых волос. Его маленькие впалые глаза неопределенного цвета и немного скошенные горели огнем какого-то глубокого страстного чувства. Двух верхних передних зубов у него не хватало, и от этого, когда он говорил, движение губ и острого, покрытого редкой растительностью подбородка придавало ему странное сходство со старым фавном. Тело же его представляло собой просто жалкий остов выступающих, едва прикрытых лохмотьями костей. А руки от кисти до плеча и вся грудь были испещрены голубоватыми узорами татуировки, нанесенными на кожу при помощи иголки и порошка индиго в память посещения святилищ, обретения небесной благодати, исполнения обетов.
Как только этот фанатик подошел к кучке столпившихся у колонны людей, навстречу ему поднялся нестройный ропот взволнованных расспросов:
— Ну как? Что говорит дон Консоло? Неужели вынесут только серебряную руку? А не лучше ли было бы всю статую? Когда Паллура привезет свечи? Говорят, их будет сто фунтов? Неужели только сто? Когда же начнут звонить в колокола? Ну как? Ну что?
Вокруг Джакобе становилось все шумнее. Задние напирали на передних, стараясь приблизиться к церкви. Народ, стекавшийся со всех улиц, наполнил площадь. И Джакобе, отвечая на вопросы, говорил приглушенным голосом, словно открывал какие-то страшные тайны, словно передавал нездешние пророчества. Он видел высоко, в кровавом небе, грозно простертую руку, а также черный покров, а также меч и трубу.
— Рассказывай! Рассказывай! — кричали ему со всех сторон. Люди пристально смотрели друг другу в лицо, охваченные жадным стремлением слушать рассказы о чудесах. И его выдумки, передаваясь из уст в уста, быстро распространялись в собравшейся толпе.
Зиявшая на горизонте большая кровавая рана медленно расширялась к зениту, стремясь охватить весь небосвод. Казалось, будто над крышами домов клубятся пары расплавленного металла. В угасающем сиянии вечерней зари радужно переливались желтые и лиловые лучи. Одна более яркая полоса света тянулась к улице, выходившей на плотину. Вдали, сквозь длинные прутья тощих тополей, сверкала река, виднелся кусок оголенной равнины, где смутно вырисовывались старые сарацинские башни, словно каменные островки, выступающие из вечерних туманов. В воздухе растекались душные испарения скошенного сена: и в них по временам чудился запах мертвых шелковичных червей, загнивающих среди листвы. В небе с пронзительным криком носились стаи ласточек, летая взад и вперед между речными отмелями и кровлями домов.
Гул толпы порою стихал: люди, казалось, чего-то ждали. У всех на устах было имя Паллуры: то здесь, то там раздавались яростные нетерпеливые возгласы. Но его повозка еще не появлялась в конце улицы, ведущей к реке: свечей не было, и потому дон Консоло не выносил реликвий и не начинал заклинать нечистую силу, так что беда по-прежнему нависала над толпой. Панический ужас овладевал этими людьми, сбившимися в кучу, словно испуганное стадо, и не решавшимися поднять глаза к небу. У женщин стали вырываться громкие рыдания, и от этих звуков в сознании толпы воцарилось тягостное смятение, лишавшее ее последней искры разума.
Наконец раздался звон колоколов. Колокольня была невысокая, волны тяжкого гула поплыли над самыми головами столпившихся внизу людей. И после каждого удара слышалось протяжное завывание:
— Святой Панталеоне! Святой Панталеоне!
Это был мощный, единодушный отчаянный вопль о помощи. Все упали на колени и, бледные, с простертыми к небу руками, взывали:
— Святой Панталеоне!
На пороге церкви в клубах дыма из двух кадильниц появился дон Консоло, облаченный в сверкающую золотой вышивкой, лиловую ризу. Он поднимал ввысь серебряную руку святого и заклинал воздух, выкрикивая латинские слова:
