Случайному гостю - [132]
Пол уютно рдел вишнёвым и полосатился половиками. Стол был убран, холодильник, вернувшийся к нам из объятий каменной глыбы, приветливо скрипел мотором.
Следы с пенала пропали и трещина на мраморной столешнице тоже. Помандеры, покачиваясь над дверями и окнами, источали дух Рождества, стойкий и счастливый.
По телевизору, восставшему из аквариумного кошмара, шёл концерт из Варшавы, с помехами. Некто подпевал польский текст на музыку Леграна. Бабушка поставила на телевизор утюг. «Снег» исчез. Анна Герман раскланивалась под шквал аплодисментов.
Абажур сиял утверждающе. Бра, значительно пополнившееся подвесками, радостно звякнуло нам.
Бабушка издала счастливый клёкот, сунувшись в холодильник.
— Всё розставили! Не пропало ниц! — восхищённо сообщила она. — Хорошо готовить — то реальна магия, Лесик! — заявила бабушка. — Од неё те злыдни казятся!
Тапок в кухне не нашлось, я натянул шерстяные носки.
Отыскалась дева в белом с гобелена — некто аккуратно приштопал её обратно. Встали на свои места и вазы в комнате, и ящики в очищенном от грязи столе, и колонка в ванной. В значительно посвежевшем зеркале, я обнаружил у себя над верхней губой точку, родинку, мушку роковую — метку Венеры.
«Печать болтуна! — подумал я. — Это же целое проклятие».
«Обладатель родинки Венеры, любим бывает иным полом, непостоянен, а также станет пиитом либо писателем. Его оружие — слово. Рок в его жизни неотступен, как и страсти», — так говорит Старая Книга. Когда её спрашивают.
Посреди кухонного стола стояла плотно закрытая банка. В ней, на кучке розмарина и мяты, сладко дрых Гидеонов инклюзник, во сне он дёргал усами.
— Намахался, — жалостливо сказала бабушка. — И насвинячил как…
Рядом с банкой лежала внушительная горка грязи, размером с кротовий холмик. Бабушка тяжко вздохнула. — Четыре земли, — сказала она. — Давай, Лесик, розподелим до вазонув. Он розпатрал нам зилля[152].
Мы чинно расселись по разные стороны стола, штопаная-перештопанная серая скатерть прошуршала нам немудрящее приветствие. Свечи в венке погасли.
— Глину, пясек, камешки и жемлю, — сказала бабушка и деликатно зевнула. «Весна» радостно шепелявила и стенала вместе с Анной Герман.
— Зачем она мне налепила точку на лицо? — спросил я. — Это ведь фатум.
Бабушкины руки мелькали над землёй, глина шуршала о донца вазонов.
— То было спасение, мое дзецко, — мягко сказала бабушка. — Не будь смутный.
— У папы была такая родинка и не спасла, — решился я, выбирая камушки. За окном кружились редкие снежинки. Тишина была радостной и предвкушающей.
— Снег унесёт всё нечистое… — сказала бабушка, — старается, сколько есть сил. Твоего отца не спасла я. То всё личная выгода. Кара была достатной. Ну будет уже.
— Но…
— Но не спрашивай больше, — бабушка отряхнула руки, — каялась и покарана. То тяжко. И ранит больнее желиза… Смертельно.
— От этого не умирают, — примиряюще сказал я, — от таких ранений.
Бабушка глянула на меня искоса и отступила в тень.
— С ними, Лесик, живут, с ранениями теми, то и есть самый ужас. На той беседе ставим крест.
— Я только…
— Тылко ты, — отрезала бабушка, — ты знаешь магию, она знает тебя. Ещё я и Сусанна. Трое… Таков случай, что есть закон. Сказала — хватит, устала извиняться.
И она отправилась отмывать руки. Я втыкал в вазоны ошмётки розмарина, чебреца и лимонной мяты — выглядели они скверно.
Анна Герман запела «Лулай Езуню».
Бабушка вернулась к столу и критически осмотрела веточки.
— От злостыва комашка, — неодобрительно сказала она в сторону банки и покашляла в кулак.
Я увидел, как встрепенулись листья и шевельнулась земля в вазонах, раскрытой ладонью бабушка повела над горшками — растения заметно укрепились. Запахло озоном. Бабушка заметила мой взгляд.
— Это магия кухонная, — начала она.
— Она разрешена, — ответил я и пошёл смывать «четыре земли» с пальцев.
Мы носили горшки на подоконник. Синие бокалы между рамами бабушка наполнила солью.
— Вот кто пойдёт до мусорной машины? — спросила бабушка, извиняющимся тоном.
— Давайте сыграем, — предложил я, — в слова. На…
— На то, кто пойдёт, — быстро сказала бабушка. — Так? В слова про́стые?
— Ага, — ответил я. — На ужас этот.
— Боягуз! — усмехнулась бабушка. — То было начало, не фалш.
— Закат, — сообщил я, и принёс последний вазон.
— Тепло, — отозвалась бабушка, будто констатируя переливающийся вокруг нас Дар…
Я глянул на дверцу «пенала», алый отпечаток исчез бесповоротно, на полу у самой двери лежал, всё ещё подрагивая, словно сонная бабочка, лепесток. Белый. Яблоневый.
— Облако, — проговорил я.
Бабушка улыбнулась.
— Остров, — произнесла она.
Розмарин выпустил побег. Мята обросала самое себя крошечными листиками цвета изумруда. Над нами качался помандер. Со стороны центра донёсся звон — Катедра провозглашала Рождество.
— Вечность, — сказал я и отправился спать, чувствуя спиною бабушкину улыбку.
