Слётки - [51]

Совсем еще недавно – час, два назад? – он глядел на себя в стекло и полагал себя почти взрослым человеком! А сейчас оказался сопля-соплей, нагадившим в собственной душе так, чему слова не выберешь.

Глебка шел по улице, и редкие, но все же встречались ему прохожие. И все они оборачивались на парня: лицо спокойное у него, а по щекам плывут слезы.

Дома изнуренный Глебка свалился на свой диван, тотчас уснул, и лишь во сне кто-то над ним смилостивился – ему виделось лето, лужок возле тихой речки и облака, в ней отраженные. Какая-то благость снизошла на него, уравновешивая, наверное, низость произошедшего.

После сна облегчение не пришло, и уроки в голову не шли. На другой день он схватил сразу две «пары», которые теперь надлежало отрабатывать, превращать их хотя бы в тройки. Но все это казалось мелочью, чем-то посторонним, маловажным.

Неприятное ощущение по мере отдаления от него никак не проходило. Глебка клял себя последними словами, страшась не кого-то, не Бориной даже памяти, а себя самого. Но вот поразительно, все это чувствование все-таки отплывало, отходило куда-то в сторону, хотя и не покидало вовсе. Глебка просто физически чувствовал, что с ним происходят какие-то странные изменения. Мускулы рук и ног стали наливаться силой, как будто он серьезно тренировался, бегал, например, или подтягивался, плечи его разворачивались и явственно становились шире. Глебка с удивлением прислушивался к переменам, происходившим в себе и, стыдясь самого себя, будто шепотом спрашивал, неужели это только оттого, что с ним произошло, и не находил ответа, потому что ведь спросить-то было некого. Да если бы и было – разве о таком спросишь?

Марина тем временем куда-то исчезла, даже не из памяти – из сознания.

Он будто забыл о ее существовании, слыша только собственные перемены. Но и это, пусть временное, равновесие не могло продолжаться долго.

Он снова встретил ее, на этот раз неподалеку от школы, и подумал с ходу, что она здесь не случайно, может, даже подкарауливает его. Но обдумывать это не было времени – Марина, совершенно трезвая, бодро шагала ему навстречу, улыбалась и, остановившись, наклонилась к его уху и этак заговорщически шепнула:

– Ты меня извини!

– За что? – краснея, ответил он.

– Да за многое! – ответила она, шагая с ним рядом в сторону, куда двигался он. – За то, что нетверезой была!

Рассмеялась как-то хорошо, искренне.

– За то, что мальца соблазнила!

Глебка поежился, но ничего не ответил – на них поглядывали ребята и девчонки и из других классов, и из Глебкиного, и хотя все знали, что Марина соломенная вдовушка Борика, и заподозрить ни в чем Глебку не могли, он испугался, как бы Маринины речи кто не услыхал.

Чем дальше от школы они удалялись, тем меньше соглядатаев оставалось. Наконец они остались одни. Глебка обернулся раз-другой.

– Вот-вот! – сказала Марина. – И я про то же. Единственное оправдание – что не поверят. Мальчику пятнадцать, а тетке – двадцать пять. Разница сумасшедшая. Но знаешь…

Она прошла несколько шагов молча, может, слова выбирала. Потом продолжила:

– Но знаешь, ты ведь меня выручил. Может, и спас. Глебка не знал, что ответить.

– Понимаешь, – говорила Марина, – с Бориком мы очень любили друг друга. По крайней мере, я. И когда поняла, что его нет, я стала с ума сходить. Что теперь? Как быть? И мамы нет, поговорить не с кем. И с работы выгнали, раз пить начала.

Они приближались к Марининой избушке.

– Понимаешь, – говорила она убежденно, – я все думала, с кем я дальше буду. С чужим мужиком, который мне безразличен? Но это же предательство! И что я за тварь такая буду – только что оплакивала своего героя, любимого мужчину, места себе не находила, и – на тебе! – в постели с кем-то другим, совершенно посторонним.

Они уже стояли, не шли – рядом калитка к ограде, за ней худенькое ее жилище. Марина ничего не замечала – ни снега, который вдруг повалил, медленно и густо, ни людей, которые шли по малопроезжей дороге.

– Я сломалась от этой своей мысли, пойми! – говорила она. – Я стала бояться людей, особенно мужиков! А они, как черти из подворотни – только выйди на улицу с похмелья, тут как тут! Хватают за рукав! Мол, айда! Мол, пошли! А я шарахаюсь! Боюсь! Боюсь подлой стать! И жить дальше боюсь!

Она развернула Глебку к себе.

– И вдруг – ты! Меня как молния какая прошибла! Вот! Конечно, еще мальчик! Но он же должен когда-то мужчиной стать! И кто ему подвернется? Какая шалава? А тут – я! И страдаю! А страдаю потому, что боюсь изменить его брату. Не изменить надо, нет, а как бы перевернуться, может, на такую вот ступеньку шагнуть. Не изменить, нет, а братику его помочь, понимаешь ли ты меня, милый Глебка?

С дороги, сквозь падающий снег, Глебку кто-то окликнул, и он вздрогнул, словно вор, застигнутый на месте. Вглядевшись, понял и еще раз вздрогнул – это был Хаджанов. Тот заулыбался, прошел мимо, помахав рукой:

– Привет, ребята!

Глебке захотелось уйти, бежать, ему было стыдно и жалко… О чем именно он жалел, вряд ли определить словами – а жаль ему было всего этого; прежде всего Марину – одинокую, никому не нужную, если и не опустившуюся до конца, то уже вполне к этому приготовленную; и хлипкую, из треснутых досок калитку, и сам домик этот, будто к смерти приговоренный, – не зря его со всех сторон окружили бесчувственные каменные чудовища.