Слётки - [49]

– Не-ет! – спорила бабушка. – Мужик расейский смирный. Если чего не по нему, дак напьется и мирно уснет. Разве что бабенок своих поколотит. Вот и вся смута.

– И слава Богу! – восклицала мама.

– Да ты погляди! – не соглашалась Елена Макаровна. – Они-то там все смуглые – вишь! Все приезжие! А требуют! Все им должны! Мы же тут веками живем, но ничего потребовать не можем!

– О чем ты, мама?

– Да ты оглянись вокруг! Их и у нас вон сколь уже понаехало! Того и гляди, затребуют. Может, уж и нам пора, а?

Бабушка елозила на лавке, плечами двигала, не понимала:

– Да я-то уж что? А все мы? Как живем? В какую радость? Вон и Бо-риска-то – за что, за какую такую Россию жизнь положил?

Женщины засморкались, заплакали, а мама кивнула на экран:

– У нас все это хулиганством закончится, гляди вон, никакой уж управы на бандитов нет.

На экране теперь понуро стояли бритые русские парни, арестованные милиционерами, а репортер прямо приплясывал на переднем плане, обругивая их и называя по-иностранному скинхедами.

Глебка, подсев к компьютеру, набрал в «Яндексе» это словечко, значение которого он толком не знал. Оказывается, что приплыли эти скинхеды из Англии. Этакий коктейль из бритых голов, из музыки «Ой!», могучих ботинок, подтяжек – и из политики. Они гордились, сообщал интернет, что принадлежат к рабочему классу.

В общем, информация требовала образования, потому что про музыку «Ой!» Глебка и слыхом не слыхивал, а при словах о рабочем классе вообще начинал соображать с трудом, потому что никто им в школе, например, про это не растолковывал, и как-то заранее эти слова отшибали нутро.

Глебка подумал про себя, про маму и бабушку: а мы-то кто? Бабушка из крестьянок, мама массажистка, значит, медик. Борик был военным, а он вообще никто – простой ученик. В общем, никакие они не рабочие, а просто, может быть, работники. Вот Аксель – да. Он на этом заводе вкалывает, сборщик знаменитых автоматов. А все остальные к рабочему классу не относятся – ни братья, вышедшие из торгашей, ни Хаджанов, ни Марина.

Где он, этот рабочий класс, в их рабочем городке? И какие тут у них скинхеды?

Глебка усмехнулся, словно в зеркало на себя глянул: ишь ты, как зарас-суждал! Наверное, потому, что книг много начитался.

Ему казалось иногда, что зря тратит время на это чтение. Однако, перебравшись во взрослую библиотеку, куда когда-то приходил с Бориком искать знания про соловья и где Марина работала, он понял, что ему стало одолевать все это гораздо легче. Он уже знал многие взрослые и даже казенные выражения, не говоря про важные слова и их смысл. Например, ясно знал, что такое фашизм. И антифашизм. И знал, что означает слово расизм.

Знать-то знал, но и только. Все это было где-то далеко от их Краснопо-лянска. Даже от их главного города и, может быть, от всей России – какой у нас фашизм и антифашизм? Какой расизм?

Разыскивая сведения о скинхедах в интернете, он усмехался их детским слабостям – они, оказывается, имели свой стиль одежды «boots and braces», что переводится как «ботинки и подтяжки». Тут же вычитал, что форма эта постепенно менялась. В моде стали, кроме подтяжек, армейские брюки, ботинки Dr. Marten's, куртки Harrington, костюмы из переливающейся на свету мохеровой ткани – Tonic suits. Но главный шик – короткая прическа с выбритым пробором.

Он представлял себя хоть и не в чудных этих одеждах, то хотя бы с пробритым пробором, даже попробовал нарисовать некую отвлеченную голову с белой полоской, подошел к зеркалу, поглядел на себя, да ничего не выглядел – в ответ ему смотрел худой, обросший космами серенький чувачок.

10

На другой же день, после школы, он отправился в парикмахерскую, чтобы постричься.

Нет, все-таки и в Краснополянске жизнь обладала новой, невиданной прежде энергией, и сюда добралась всякая дрянь, которой славились большие города. Во-первых, с него содрали аж три сотни, в переводе почти десять баксов за стрижку, нарисованную им карандашом на листочке бумаги. Единственное, что долго смущало парикмахера – прыщавого, длинноносого парня, который изо всех сил старался быть старше своего возраста, – есть ли у клиента такие деньги.

Без долгих слов долговязый превратил мочалку, вовсе не украшавшую Глебкину голову, в совершенно стильный ёжик, и пробор выбрил по всем правилам, которые виделись клиенту.

Расстались они без всяких симпатий, чувствований и благодарностей – один стряхнул салфетку, второй сунул деньги, и все – но Глебкино настроение резко подскочило вверх, и он поначалу двинулся по улице, не надевая шапку – ходят же простоголовыми взрослые, независимые мужчины.

Он так себя и чувствовал – пусть не мужчиной, так взрослым парнем, со своей целью жизни, собственными взглядами на все и всех, человеком, навсегда вышедшим из детства, и если во взрослость, допустим, еще не вошедшим, то это вовсе не беда. Еще чуть-чуточку, еще год, полгода, месяц, а может, даже один только навсего квартал – простой городской квартал – и вся жизнь твоя переменится, станет взрослой, без дураков.

Так оно и вышло.

Глебка навсегда запомнил последний миг своего детства. Он проходил мимо старого одноэтажного дома, превращенного теперь в магазин с широченными зеркальными окнами, и смотрел на себя, отраженного. Мальчик, почти юноша, с лицом, на котором – не хочешь, да увидишь – настоящее достоинство. Человек, знающий себе цену. Всё.