Слава на двоих - [5]

Жил он бездумно и беспечально. Нет, он не то чтобы совсем ни о чем не задумывался и рос как трава, — просто не понимал смысла многих поступков своей матери, при которой находился неотлучно: она ночью на пастбище к озеру — он за ней, ее загоняют в полуденную жару в денник — он туда же, хотя ему-то казалось, что было самое подходящее время на пашне поваляться.

Утром, как только роса высохнет, приходят они в луга. Вокруг ласточки мечутся как угорелые, Анилин от нечего делать следит за ними, соображает: лошади выпугивают из травы затаившуюся мошкару, ее тут же и ловят ртом на лету вострокрылые птицы. Переводит Анилин взгляд на мать и диву дается: стрижет она зубами малиновые цветочки клевера, а на свечки щавеля такого же точно цвета, который к тому же называется конским, фыркает с омерзением.

Ну, а самое потешное — овес. Уму непостижимо, что не только мать — она, ладно, большая, а у больших много всяческих причуд, — даже малехонькие воробышки таскают его из кормушки и при этом подрыгивают хвостиками и победно чирикают! Анилин много раз с изумлением глядел на них, потом подходил лично проверить и каждый раз убеждался: это не что иное, как жесткие и колкие, без запаха и вкуса зернышки, похожие на осколки камушков или деревянные щепочки — в рот их брать он бы никому не посоветовал.

Да, с овсом история не простая и давняя...

Каждый знает с малолетства совершенно точно, что Волга впадает в Каспийское море, а лошади едят овес. Часто и хвастливо повторяя эти прописные истины, мы полагаем даже, что Волга извечно сосуществовала только с Каспием, а лошади появились на свет одновременно с овсом. Однако Волга впадала когда-то в Черное море, а потом уж сменила направление и понесла свои воды к Каспию, который, между прочим, вплоть до петровских времен именовался на Руси морем Хвалынским. А овес лошади научились есть совсем недавно — во всяком случае, его вкуса не знал ни порывистый Буцефал Александра Македонского, ни конь, от которого принял смерть «вещий Олег», ни те лошади, на которых русские ратники под командованием Дмитрия Донского на Куликовом поле опрокинули татаро-монгольскую конницу и тем решили исход битвы.

Кормить лошадей овсом придумали в пятнадцатом веке норвежцы, и это было великим открытием. Ведь у лошади желудок маленький и капризный, пищу принимает помаленьку и не всякую. А овес переваривается всего за два часа, в несколько раз быстрее пшеницы или ячменя. И по питательности он выше всех продуктов — он для лошади все равно что говядина для человека.

Выходит, однако, пятьсот лет — срок еще малый для того, чтобы стремление к овсу стало у лошади врожденным, как стремление к материнскому молоку. Вот и приходится привычку и вкус к этому продукту прививать глупым жеребятам постепенно.

В двухмесячном возрасте Анилину стали давать по стаканчику жиденькой кашицы из плющенного овса и пшеничных отрубей. Потом — по два стаканчика, по три, пока не дошло дело до полведра.

Пришел день, когда стали называть его уж не сосунком, а отъемышем, лишили маминого молока, и на этом, считай, кончилось его счастливое детство.

У лошадей иные, нежели у человека, жизненные сроки. В семь лет мы, люди, — детишки, у которых нет никакой биографии, никаких доблестей, наград и достижений, а у Анилина в этом возрасте было уже все в прошлом, все свои подвиги он к этому времени совершил и был как бы на заслуженном отдыхе. Известны случаи, когда лошади доживали до пятидесяти и более лет, а английская кобыла Билли из города Марсей пала на шестьдесят втором году жизни.

В восемь месяцев у Анилина наступила юность, которая продолжалась полтора года,—до того дня, когда он впервые вышел на ипподромный круг, окунулся в мир скачек— в тот мир, для которого и был создан.

Человек постепенно, незаметно для самого себя перехо­дит из детства в юность, а у лошадей это получается вдруг, в момент. Казалось, Анилин привык к матери, а она к нему так сильно, что уж и жить им друг без друга невозможно. Но это лишь казалось, а на самом деле отъем — так называется то серьезное событие в жизни, когда дитя отнимают от матери, — свершается быстро и безболезненно.

В один прекрасный день, а день выбирается непременно прекрасный — солнечный, но не жаркий, осенний, всех родившихся в начале года жеребят отбивают будто бы невзначай от кобыл и запирают на два-три дня в отдельном помещении, всячески ублажая и развлекая их. А когда снова выпускают на волю, они проходят мимо родных мам так, будто никогда и не были сосунками, да и родительницы словно бы их век не знали —у тех новые заботы, может, у них уж другие, малые дети скоро будут, а маленьких, известное дело, больше любят.

Отъемышей переселяют на новое местожительство: в конюшню, в которой нет отдельных станков и которые разделены на четыре большущих денника. Но называют ихне денниками, а секциями. В каждой из них — по двадцать жеребят.

Собираются жеребята после прогулок не как попало, не вразнобой — сегодня в одной секции переночевал, завтра в другую забрался, а как ученики в свои определенные классы. А кому в какой класс ходить, решал Валерий Пантелеевич: в этот — мальчишки похулиганистее, в тот — тех, кто послабее, чтобы здоровяки их не задирали, а в другие два девчонок — бойких и тихонь. Икому в каком классе наставником быть, определил начкон: мужские секции поручили Федору Перегудову и Филиппу. Федор был молодым, только что со службы в армии вернулся, Филипп четвертый десяток лет разменял, но лошадей они оба любили одинаково.