— Поснедай, Степаныч! Мы, не ждамши тебя, отпаужнали.
И когда Архип наедался и, вздыхая, разувал ноги, с голбчика свешивалось заспанное лицо, и сонный голос озабоченно тянул:
— Тятька, я сегодня остатную солому Мухартке скормил... Чем завтра скотину кормить станем?
Отбрасывая в сторону стоптанный изопревший катанок, Архип взглядывал на парнишку и весело отзывался:
— Ничего, Василей Архипыч!.. Живы будем, не пропадем! Спи, хозяин...
Лучина потухала, Архип забирался под трепанное свалявшееся ушканье одеяло, кряхтел и тяжело укладывал битые-перебитые кости свои.
Василиса притуливалась сбоку и, слушая вздохи и кряхтенье мужа, осторожно говорила:
— Все воюешь, Степаныч... Кости-то у тебя болят. Тебе ба отдых костям надо ба дать. А ты все воюешь... Опять, поди, Потаповские галились над тобою? Неуважительные они, охальные.
Архип отвечал не сразу. А когда отвечал, беспомощное смущение звучало в его словах:
— Народ нынче веселый. Пущай смеется! Меня не убудет... Я их, Василиса, в самую центру жизни наставляю... Они непонимающие...
Василиса прятала что-то в себе и, помолчав, роняла:
— Тебе ба, Степаныч, в город податься... Попробовал бы за ранение свое, за муки, должность каку-набыть легкую достать... Ты заслужил!..
И Архип вспыхивал. Приподнявшись на локоть и сверля смутную и вязкую темноту избы взглядом, он забывал, что на дворе тихая голубая ночь, что время сонной тишине и покою — и бурлил:
— Я-то! заслужил!.. Я, Василиса, кровь свою честно проливал с партизанами... Я в отряде самый веселый был! самый отчаянный!..
Забывая, что об этом рассказано уже множество раз, что Василиса знает про все это давно, что заучила она наизусть все похождения его, Архип в сотый раз повествовал о том, как ходил он в тайгу, как скрадывал белых, как был ранен.
Скорбно и обреченно сжавшись, Василиса слушала и не перебивала.
Но иногда, в самый разгар рассказа, с голбчика снова звучал парнишкин голос:
— Ты чо это?!.. Людям спать охота, а ты гудишь... Спи, тятька...
Архип обрывал рассказ и, посапывая и ворча, зарывался в одеяло.
— Ну, ладно... — пыхтел он. — Сплю я, хозяин!.. Ладно...
28.
Павел и Ксения приходят в сельсовет. Афанасий вглядывается в Павла и ворчит. Павел проходит в присутстие к столу, за которым шебаршит бумагами Егор Никанорыч. Сбоку, за другим столом молча листает какую-то книгу секретарь. Павел останавливается перед председателем:
— Здравствуйте! — говорит он.
— Здравствуйте! — тянет за ним Ксения.
Председатель кивает головой и глядит неприветливо:
— По какому делу?
— Да все насчет прежнего, — застенчиво, но ласково отвечает Ксения. — Все насчет прежнего, Егор Никанорыч.
— Делов у меня много, — ворчит председатель. — Обчество большое, где мне упомнить?
Секретарь откладывает книгу в сторону, складывает руки на столе и глядит то на Павла, то на Ксению.
— Это, значит, касательно надела? — ухмыляется он. — Семейный переворот, можно сказать, гражданки Коненкиной? А?
Павел оборачивается к нему и примирительно отвечает:
— В дом я вошел ко Ксении Коненкиной... Расширяться думаем. Какое будет решение насчет надела? Подавали мы заявление...
Егор Никанорыч шебаршит бумагами: занят, мол, — и сбоку говорит секретарю:
— Объясни имя течение дела, Иван Петрович.
— Течение дела простое! — весело подхватывает секретарь и насмешливо смотрит на Ксению и Павла. — Надела вам не полагается.
— Почему?
— Как же так?
Ксения гневно продвигается ближе к столам, к председателю.
— Как же так, Егор Никанорыч? Я с моим клином куда денусь? Я что ли не работница? По какому же положению?
Секретарь усмехается и перегибается через стол:
— Тебе, Коненкина, беспокоиться зря не следует... Дело решенное... Взяла ты в дом чужого человека, не общественник он наш. Нам землю разбрасывать зря тоже не приходится...
— Нам обчеству земли нехватка, а не то, что чужим! — хмурится председатель.
— Я, что ли, чужая? — звенит обидою и гневом Ксеньин голос. — Я урожденная здешняя! У меня земля родительская. А теперь урезали мне пай безвинно. Я Павла в дом беру, он обчеству работник будет... Почему перечите?
— Работников у нас своих хватит, — загорается председатель. — В земле у нас нехватка, а ты чужих приваживаешь... Не может тебе обчество в етим потакать.
Ксения тяжело дышит. Лицо горит у нее. Пуще всего горит та сторона, где зияет шрам.
— Я себе вольна судьбу свою выбирать! — гневно говорит Ксения. — Обчеству какое дело до моей доли?
Секретарь насмешливо скалит зубы и хихикает.
— Обчеству, конечно, будто и нет никакого до этого дела. Но, между прочим, сказано уж председателем, что землю зря распёхивать не приходится, и добавить к этому нужно, что не каждого-всякого приходящего в общество примать следует... К примеру, вот и мужика твоего, Павла Гаврилова...
— На каком основании? — бледнея спрашивает Павел: — Я человек чистый.
— Как сказать, — пожимает плечами секретарь: — с одной стороны, если поглядеть, так, может быть, чистый, ну, а с другой — выходит и не так...
— Егор Никанорыч! — вскипает Ксения и порывается к председателю. — Что же это такое? Пошто вы над мужиком измываетесь? Он человек безвинный...
— Погоди, Ксения! — мягко отстраняет ее Павел. — Не горячись. За мной вины теперь никакой нет. Слышите, — обращается он к председателю и к секретарю, — я теперь вольный человек. Что было, то было. Зачем же две шкуры драть?
