Скворцов-Степанов - [103]

Маяковский не высказывал при этом ни малейшего неудовольствия или обиды. Терпеливо выслушав замечания редактора, он, как правило, покладисто принимал их к сведению и, усевшись за свободный стол в секретариате, переделывал отдельные слова и строчки. При этом он еще успевал отпускать шутливо-колючие замечания по адресу вертевшихся вокруг сотрудников газеты.

Однако Владимир Владимирович не всегда полностью соглашался с поправками Скворцова-Степанова. Иногда они подолгу спорили, засиживаясь допоздна. А в феврале 1927 года поэт полушутливо написал:

Я мало верю в признанье отцов,

Чей волос белее ваты.

Хороший дядя Степанов-Скворцов,

Но вкус у него староватый.

Все работники редакции считали Маяковского сотрудником своей газеты. Недаром художник-карикатурист Борис Ефимов в 1927 году нарисовал групповой дружеский шарж «Смотр сотрудников «Известий» в день десятилетия», включив туда идущего во главе колонны Владимира Владимировича Маяковского. Вместе с ним были изображены Демьян Бедный, Д. Заславский, М. Шагинян, В. Лидин, С. Городецкий и другие. Смотр принимали Скворцов-Степанов, а также его заместитель И. Гронский, секретарь редакции М. Зингер, В. Василенко и другие.

Секретарь редакции «Известий» В. М. Василенко, делясь воспоминаниями о днях работы со Скворцовым-Степановым, говорил: «Иван Иванович был настоящим интеллигентом, знатоком и любителем поэзии. Но он любил и ценил поэзию мужества, а я тогда увлекался элегическими мотивами. «Вы, милый мой, не улавливаете звучания времени», — говорил мне Иван Иванович. Взяв меня под руку, шагая по коридору, начинал читать:

Смелей, друзья, идем вперед.

Будя в сердцах живое пламя,

И наше дело не умрет,

Не сломит буря наше знамя! —

И, лукаво прищурившись, спрашивал: «Ну-ка, чьи это стихи?» Я не знал чьи. «Радина. Леонида Радина… Вот так-с писали…»

Начав редактировать «Известия», он стал широко привлекать к работе в газете писателей. Кроме В. Маяковского, М. Шагинян, В. Лидина, Д. Бедного, Ф. Гладкова, Л. Сейфуллиной, Л. Леонова, А. Серафимовича, здесь часто бывали писатели С. Подъячев, В. Гиляровский, поэты Н. Асеев, С. Кирсанов, 3. Багрицкий, А. Жаров, А. Безыменский и многие другие.

«Он был до наивности прост в обращении с людьми, — говорил Федор Гладков, — и эта простота была одинакова как с людьми высокими, так и с маленькими… Мягкость, предупредительность, приветливая ласковость, неугасимый огонь беспокойной мысли в глазах — вот его внешний облик».

А о скромности Ивана Ивановича ходили целые легенды. Отдельные детали в них могли быть неточными, но суть оставалась неизменной — это было на самом деле. Кто-то из друзей метко заметил, что скромность его была чем-то вроде шестого чувства. Он никогда не говорил о себе, а в основном о других, а если кто-нибудь заговаривал о его литературных трудах, Иван Иванович конфузливо отмахивался:

— Ну, будет вам… Просто корявое бумагомарание. Не будем говорить об этом.

Один писатель хотел посвятить ему свой роман. Иван Иванович обеспокоился не на шутку, дозвонился до автора и убедительно просил его отказаться от этого решения.

— Пожалуйста, будьте добры… Я вас очень прошу не посвящать мне. Я вам страшно благодарен за дружбу, но не тревожьте меня этим.

Старый друг и соратник Скворцова-Степанова по революционной борьбе П. Г. Дауге считал, что одной из важнейших черт его натуры была «его крайне редкая для дореволюционной русской интеллигенции щепетильность по отношению к данному слову, к исполнению взятых на себя поручений. Мне неоднократно приходилось уславливаться с Иваном Ивановичем насчет какой-либо встречи. Не было случая, чтобы мы друг друга заставили ждать хоть две минуты. Он был точен, как хронометр. Отмечу еще его товарищескую чуткость. Как деликатно и с какой благодарностью он останавливается на тех мелких товарищеских услугах, которые я ему мог оказать!»

«Человек очень добрый, отзывчивый, с веселым юмором, — писал А. С. Енукидзе, — он всегда очень располагал к себе. Грубости и обиды не терпел. Говоря о товарищах, которых он любил и которыми восхищался, он проявлял какую-то особенно глубокую сердечность».

Подобных свидетельств можно привести много.

У Ивана Ивановича была какая-то особая жажда творчества, жажда деятельности: не было ни одного «маленького дела», к которому он не подходил бы творчески, отдаваясь и этому не очень заметному делу, доводя его до конца. И не было случая, чтобы успех он приписывал одному себе.

В кругу друзей Скворцов-Степанов очень любил помечтать о будущем: что ждет его страну, народ лет через десять, двадцать, пятьдесят, какой будет родина Октября накануне двухтысячного года. Столь же частыми были беседы о пройденном пути. Иван Иванович не мог быть равнодушным, когда разговор заходил о вечной теме — о счастье. Ивану Михайловичу Гронскому запомнилась одна встреча, на которой также присутствовали А. В. Луначарский, Демьян Бедный, Н. Л. Мещеряков, высказавшие ряд интересных суждений по этому вопросу. Иван Иванович слушал и добродушно улыбался.

— Счастье, друзья мои, — сказал он, — это борьба. Когда я оглядываюсь назад, на пройденный путь, когда вспоминаю участников рабочего движения, прежде всего Владимира Ильича Ленина, меня охватывает чувство удовлетворения и гордости. Да, да, гордости. Гордости от сознания того, что в этой великой борьбе есть доля и моего участия.