Скошенное поле - [5]

Написанное уверенной рукой зрелого писателя, умеющего строить романы, «Скошенное поле», несмотря на все свои идейные недостатки и художественные промахи, является серьезным и хорошо выполненным литературным произведением, одним из самых положительных явлений югославской литературы в жанре романа в период между двумя войнами. Роман является самым достоверным документом об омерзительной действительности нашего недавнего прошлого; он рассказывает также о писателе, который всеми силами старался согласовать в себе мораль человека и писателя, а в своем творчестве — идеал человечности и красоты.

Литературное наследство Бранимира Чосича, умершего в пору, когда настоящие художники только начинают творить в полную силу, не имеет большой художественной ценности. Гораздо важнее художественного результата, почти всегда неполного или одностороннего, является серьезность, честность и человечность направления его творчества. Начать свою литературную карьеру двадцатилетним юношей незначительными романтическими рассказами, предназначенными для забавы праздных, и закончить ее всего десятью годами позже сознательным летописцем и беспощадным критиком социальной действительности своей эпохи — значит проделать путь, который в условиях нашей тогдашней литературной и общественной жизни свидетельствует о значительности фигуры писателя.

В этом и заключается главная сила и обаяние творческого облика Бранимира Чосича.

Ели Финци

СКОШЕННОЕ ПОЛЕ {1}

КОНЕЦ И НАЧАЛО

Каждый раз, когда Ненада Байкича водят на допрос, всю дорогу от тюрьмы до канцелярии следователя он должен идти пешком, в наручниках. Идет он быстро, надвинув шляпу на глаза, но прохожие все же понимают в чем дело, останавливаются, смотрят, качают головами: «Так, так… еще одним злодеем меньше на свободе». Некоторые забегают немного вперед, чтобы лучше его рассмотреть. Многие сочувствуют: «Такой молодой!» А иные злорадствуют: «Приличный молодой человек, хорошо одет, и… все-таки попался».

В парке играют дети. Через этот парк Ненад Байкич провожал Александру Майсторович.

— Направо, — раздается команда сопровождающего его унтер-офицера.

Байкич сворачивает в улицу. А там, дальше, — огромные ворота, темные коридоры, унылые фигуры вдоль стен, множество дверей, рабочий кабинет, стол, стулья.

— Садись!

Руки свободны. Байкич машинально хрустит суставами.

Следователь молодой. Умное и открытое лицо. Способный, добросовестный. Но в деле Байкича ему не все ясно. Он чувствует к нему симпатию, как будто они старые знакомые. И все же чего-то понять не может — или не умеет. Он предлагает Байкичу сигарету. Дает закурить (надо же войти в доверие), потом сам закуривает. Берет стул и садится рядом. Их больше не разделяет стол. Совсем как два приятеля. Даже по годам. Окно открыто. Рдеют увядающие листья старого каштана.

Байкич внимательно просматривает газеты. Следователь наблюдает за ним. Виновность его очевидна и доказана. Байкич сознался, дело могло быть уже закончено, но следователь не спешит — практика еще не превратила его в автомат, соблюдающий букву закона. Он хочет понять Байкича, выяснить побуждения, которые им руководили. Но это задача трудная. Чтобы узнать человека, недостаточно понять его поведение при совершении преступления, недостаточно проследить его поступки за ближайшие перед этим дни или недели, ибо нельзя всего объяснить одним сопоставлением фактов. Следователь должен помнить, что человеческая личность не есть нечто неизменное на данном отрезке времени. А прежде всего ему нужно было бы иметь совсем другое представление о мире. Но он изучал право, а это прежде всего наука об установленных взаимоотношениях людей, а не наука о мире. Право рассматривает мир лишь с точки зрения поступков людей, а самих людей — с точки зрения статей закона. Мир — величина постоянная, так же как и человек, и законы в момент их применения — тоже величина постоянная: все однородные преступления подлежат одинаковому наказанию, хотя они и совершены разными людьми. И напрасно чувство справедливости восстает против такого закона: законы издаются законодательной властью, и они действительны, а то, что сама законодательная власть является результатом столкновения общественных сил, это уже другой вопрос. Главное, все надо подогнать под статьи и случаи, которые были предусмотрены еще свыше сорока лет назад. Формы жизни меняются, наука о человеке идет вперед, но все это не имеет значения. Напрасно следователь, как человек, испытывает смятение, — все относительно него предусмотрено и заранее решено: если для преступника существует закон, то для следователя существует судопроизводство. Судопроизводство сильнее его. Оно точно определило, что должен и имеет право делать следователь. Он одновременно и следователь и обвинитель. Его интересуют только факты, которые подкрепляют обвинение. Он должен подметить моменты, когда подсудимый краснеет (одна шестая доказательства), бледнеет (еще одна шестая), когда он в замешательстве начинает сам себе противоречить, и вытянуть из него слово за словом признание в своей виновности. Защита вне его компетенции, а поэтому его совесть может оставаться совершенно спокойной, — ведь он всего лишь слуга закона. Он не виноват, что судопроизводство, которое ему поручено, похоже на инквизицию. И что живет он в 1925 году.