Заплесневелый хлеб

В тот день после обеда Ассунта, увидев, что муж надевает на шею шарф, подошла к нему. Но Амитрано даже не взглянул на нее. Он продолжал машинально засовывать шарф за отвороты пиджака, укутывая шею до самого подбородка.

— Ты только что поел, — сказала она, — выйдешь сейчас на холод и простудишься. Погоди немного.

Но он лишь пожал плечами, взял шапку и нахлобучил на голову.

— Куда ты торопишься? — не отставала жена. — Дома ты хотя бы в тепле. Кто же зайдет в такую погоду?

— Знаю. Но лучше уж я пойду! — ответил он нехотя, еще раз поправил шарф и вышел.

Дул ветер, лил мелкий дождь, но Амитрано не вернулся за зонтом. У зонта были сломаны две спицы, и ветер разорвал бы его в клочья. Прижимаясь к стенам домов, он направился к мастерской. Он был совершенно уверен, что никто не придет, и всю дорогу твердил себе это. Но все же лучше ждать в мастерской и тешить себя надеждой, что кто-нибудь заглянет сюда.

Мастерская занимала большое помещение и со стороны площади выглядела весьма внушительно. Она была длиной метров в пятнадцать, с высоким сводчатым потолком, какие часто встречаются в полуподвалах южных приморских городков. Вот уже пять лет, как Амитрано снимал ее. Хотя арендная плата была довольно высокой, он снял это помещение, когда ему пришлось покинуть прежнюю мастерскую, расположенную на безлюдной улице. В то время он надеялся, что мастерская, находившаяся на одной из главных площадей городка, будет привлекать больше заказчиков и арендная плата окупится.

Кое-что он тут переделал: устроил треугольную зеркальную витрину, где выставил образцы работ, навесил над ней маркизу и заново побелил все помещение, потому что сырость совершенно изъела штукатурку.

Было это в 1928 году, еще до того, как разразился мировой кризис. Однако кризис уже носился в воздухе, и различные государства принимали всевозможные меры, чтобы уберечь от него свою экономику.

Амитрано решил снять это помещение вовсе не потому, что поверил статьям и разговорам о дуче, «человеке, посланном провидением», который вот уже семь лет как обосновался в Риме. Не верил он также и в те палиативы, к которым, особенно в больших городах, прибегали приверженцы дуче. Он полагал, что вечные колебания цен когда-нибудь да прекратятся, что стабилизируется хотя бы мелкий рынок и у бедняков появится работа. В сущности, сколько он себя помнил, цены на товары неуклонно повышались, но с 1920 года рост цен, казалось, несколько приостановился.

Поэтому он не терял надежды, хотя ему не раз говорили, что прежние арендаторы этого помещения за один-два года разорялись и прикрывали дело. И жена постоянно твердила ему об этом.

Ассунта, которая прислушивалась к людским толкам, и в самом деле верила, что помещение это приносит несчастье, что тут не обошлось без дурного глаза. Но Амитрано это не остановило, он не был суеверным и не обращал внимания на подобные россказни.

— Другим не повезло, — возражал он, — но это не значит, что не повезет и мне. Я — обойщик, и ко мне заказчик придет. Если он не слепой, то увидит, чего я стою. Мне бы только заполучить его, а уж тогда он от меня не уйдет. Я хочу работать, а это самое главное. — И чтобы заставить жену замолчать раз и навсегда, он сказал ей: — Милая моя, если ты первая начнешь каркать, то мне лучше ни за что и не браться. Ты должна верить, вот и все.

В то время Амитрано исполнилось тридцать четыре года и у него было еще только четверо детей. Он был полон сил и страстного желания работать, но при мысли, что он — жалкий ремесленник — обременен уже такой большой семьей, у него порой опускались руки. И все же втайне он надеялся, что когда-нибудь счастье улыбнется ему.

— Как вслед за зимой приходит весна, так на смену трудным временам приходят времена счастливые. Так бывает у всех.

С тех пор как он женился — а это произошло сразу после мировой войны, — он все время ждал, что счастье вот-вот ему улыбнется. Ну, через пять лет… Через восемь… Потом, не желая признать себя побежденным, он увеличил число лет в этом цикле до десяти. Он обзавелся домом и мастерской, заняв пятьдесят лир у отца своего крестного, умершего в самом конце войны. Но десять лет прошло, а так ничего и не изменилось, и теперь, в 1934 году, хотя он по-прежнему не терял надежды, он чувствовал, что устал ждать. У него родилось еще трое детей; уже пять лет как разразился мировой кризис, и ничто не предвещало его конца. Спрос на обойные работы все больше падал. Местные богачи, особенно новоиспеченные, обычно обращались с заказами в Бари или же выписывали нужные им товары прямо из Центральной, а то и Северной Италии — они были уверены, что получат оттуда все самое модное и первоклассное. Обойщикам, вроде Амитрано, — а в городке их было четверо — приходилось довольствоваться незначительными поделками и работой на мелких клиентов, таких же ремесленников, как они сами, крестьян и рыбаков, которым не могло прийти в голову обивать мебель шелком, выписанным бог знает откуда.

Кроме того, с годами из-за того, что, как говорили, он был «горячая голова», Амитрано нажил себе немало врагов. Репутацию «горячей головы» приобретал теперь всякий, кто не желал быть овцой и кланяться богачам, как старым, так и новоиспеченным, и не принадлежал к фашистскому сброду. Поэтому он был не в ладах с местными заправилами. Именно они, а среди них и некоторые представители знати, первыми приветствовали новый режим и захватили все доходные места. Нельзя сказать, чтобы Амитрано был убежденным антифашистом. Однако за двенадцать лет фашистского режима он понял, что дуче — человек, некогда прятавшийся в их городке, потому что тогда его разыскивали как бунтовщика, — корчит из себя повелителя и только говорит, что желает добра бедному люду, а на самом деле окружает себя теми, кто всегда выжимал последние соки из неимущих. И хотя теперь приходилось быть осторожным и держать язык за зубами, иногда Амитрано осмеливался возмущаться: