Заплесневелый хлеб - [2]

— Мы — труженики, тружениками и останемся! Но мне не по нутру вечно говорить «да», даже когда следовало бы сказать «нет»! Видит бог, кругом одна несправедливость! Почему я должен молчать?

Но в последние годы подобные вспышки случались все реже. Он разрешал себе их лишь в разговоре с такими же, как он сам, ремесленниками, жалуясь на отсутствие работы.

— Что он нам дал? Наобещал с три короба! А жить с каждым годом становится все труднее. Экономические советы в провинциях! Шайка мошенников! Вот что это такое. Они помогают лишь тем, кто гнет перед ними спину. Прежде, во времена моего отца, существовали Торговые палаты, и все шло гладко. А сейчас?! Фашистская федерация объединений ремесленников Италии! Чудесная штука! И еще рот тебе затыкают! Если ты не с ними, значит против них! Вот что я тебе скажу: сперва он опирался на рабочих там, на Севере! А до нас ему тогда и дела не было. Он не скупился на обещания, пока не пришел к власти! Ну разве я кому-нибудь причиняю зло? Или ты? Так пусть нас оставят в покое. Членский билет мне ни к чему. Нечего мне с ним делать, по крайней мере до тех пор, пока мы не сможем свободно говорить все, что думаем. А уж молодчиков этих мы великолепно знаем. Знаем, чем они были и чем стали!

Местный секретарь фашистской партии и сам и через третьих лиц не раз предлагал ему вступить в партию и стать, подобно многим другим, «почтенным человеком», но он всегда отказывался, хотя понимал, что с каждым днем это вредит ему все больше и больше. Он уже потерял несколько заказчиков из числа людей богатых и влиятельных, и теперь, когда давался подряд на какие-нибудь работы в мэрии, дворянском клубе или театре, к нему даже не обращались.

Он стал работать сразу же по окончании пятого класса начальной школы и обучился ремеслу в мастерской своего отца. В 1914 году его по состоянию здоровья не призвали в армию.

— Этот, по-моему, и двух месяцев не протянет, — сказал главный врач другому военному врачу во время медицинского осмотра, проводившегося после поражения при Капоретто. — Брать его бесполезно. Легкие у него уже… — и он безнадежно махнул рукой.

В первую минуту Амитрано испугался, но утешился мыслью, что теперь его не отправят на фронт. Все его друзья, попав туда, через несколько месяцев переставали подавать о себе вести. В это время он был уже обручен с Ассунтой. Когда он передал ей слова врача, она пришла в ужас, но сказала, что не перестанет любить его.

С продуктами тогда было очень туго, и по воскресеньям он отправлялся на целый день в деревню, где за пару свежих яиц работал в домах у крестьян. Кроме яиц, он получал там черный хлеб, выпеченный в стоявшей на дворе печи, фрукты и кружку парного молока. Он мало-помалу поправлялся, и к концу войны стал если не крепышом, то, во всяком случае, здоровым парнем с черными, живыми глазами, острым подбородком и вьющимися волосами, подстриженными под Масканьи.

Дождь хлестал прямо в дверь, и поэтому Амитрано прикрыл ее. Он подошел к окну и стал смотреть на улицу.

По обеим сторонам овальной площади стояло по фонарю. Частые капли дождя отскакивали от булыжников, а затем ручейками стекали к той улице, на которой находилась мастерская. Площадь была названа в честь жертв первых лет движения за объединение Италии, и длинный список их имен был высечен на мемориальной доске. Две ведущие к площади улицы сливались здесь в один широкий проспект, который тянулся до самой церкви святого Фомы. На обеих улицах не было ни души. И только в окнах банка, расположенного напротив мастерской, время от времени появлялось лицо какого-нибудь служащего. Посмотрев, льет ли дождь, служащий тотчас исчезал.

«У них по крайней мере есть верный кусок хлеба, — подумал Амитрано. — Наступит двадцать шестое, и они хоть что-нибудь да получат, пусть даже немного».

Послышался стук колес и цоканье копыт. Мимо проехал экипаж. Сидевший на козлах кучер кутался в темный плащ и потряхивал вожжами, щурясь от дождя.

«Должно быть, прибыл трехчасовой поезд», — решил Амитрано. Для извозчиков это была одна из редких возможностей заполучить седока и немного подработать… «Им тоже не сладко, беднягам».

Он дрожал от холода и, чтобы согреться, принялся ходить из угла в угол. Он огляделся вокруг, не зная, чем бы ему заняться, раздумывая, к чему бы приложить руки, чтобы не чувствовать себя бездельником. Со дня поминовения усопших он не вбил еще ни одного гвоздя. Последнюю работу он закончил 31 октября. Он тогда заново обил гостиный гарнитур — материю Ассунта выстирала и очистила от пятен.

— Вот уже полтора месяца, как я не забил ни одного гвоздя, — пробормотал он, обращаясь к стенам. — И кто знает, когда опять подвернется какая-нибудь работа.

Так было все эти годы. Мертвый сезон начинался в ноябре и, если виды на урожай были хорошие, кончался в марте ко дню святого Иосифа, а если зима оказывалась суровой, какой обещала быть в этом году, то и еще позже — к Пасхе.

«Вот и вертись как знаешь четыре месяца, да еще с такой семьей на шее».

Он ходил из угла в угол, засунув руки в карманы и втянув голову в плечи. Дрожь немного унялась, он старался не обращать на нее внимания. Он привык разговаривать сам с собой, особенно когда сидел без работы. Это подбадривало его и не давало прислушиваться к тревожным мыслям.