Скошенное поле - [6]

Следователь хочет как будто понять Байкича, а на самом деле он бессознательно старается возможно лучше обосновать обвинение. Потому что он не только добросовестен, но и честолюбив. Он хочет, чтобы его обвинение было юридически безукоризненным, подкрепленным вескими доказательствами. В деле Байкича он догадывается о мотивах. Но, чтобы убедиться в них, надо отрешиться от судопроизводства. Он колеблется: преднамеренно или нет? Здоров Байкич или болен? И, пока тот просматривает газеты, он осторожно нащупывает почву.

— Ваш адвокат ходатайствует об отправке вас в психиатрическую больницу.

— Почему? — Байкич поднимает голову.

С минуту они смотрят друг на друга.

— Он утверждает… как бы это сказать?.. что у вас нервы не в порядке.

Байкич улыбается. И этот, бедняга! Не знает, на чем строить защиту. Спокойно он отвечает:

— К сожалению, я не сумасшедший. Я сознавал и сознаю все свои поступки.

— И тем не менее не раскаиваетесь, что могли двоих лишить жизни!

Произнося слово «жизнь», следователь разумеет его юридическое значение.

— Нет. Не раскаиваюсь. Я понимаю, что мой поступок сам по себе бессмыслен и ничего на свете изменить не может. И все-таки я не раскаиваюсь.

— И если бы вы снова очутились в подобных обстоятельствах, вы бы опять стреляли?

— Неужели вы полагаете, что зайцу, пойманному в капкан, доставляет удовольствие бросаться в пасть гончим собакам? — Байкич подумал немного. — Испытывали ли вы когда-нибудь отчаяние? Безысходное, тупое отчаяние? Вот… такое отчаяние, какое охватывает одинокого человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, который живет для себя и в себе. — Байкич снова погружается в раздумье. — Или так, если хотите: неверно, что человек рождается только раз. Он рождается беспрестанно… умирает и рождается. В жизни он руководствуется известными убеждениями, стремится к определенным целям; потом эти убеждения внезапно рушатся, цели изменяются; человек продолжает ходить, есть, спать, но он мертвый, это труп, сохраняющий только видимость жизни… Вы меня понимаете? Иногда человек отчаянно защищается, чтобы не умереть, хотя бы и такой, кажущейся смертью, потому что не видит, как бы он мог снова родиться. Что-нибудь в этом роде.

Следователь ждет, чтобы Байкич перед ним раскрылся, а Байкич и сам себе еще не ясен. Оба блуждают в потемках. Но в то время как Байкич чувствует, что уже выходит из окружающего мрака, следователь считает, что обвиняемый, хоть и образованный человек, принадлежит к разряду послевоенной молодежи, неуравновешенной, анархической, а значит, нездоровой. Но не безответственной. Нет, Байкич отвечает за свои поступки. Однако он не думает раскаиваться. По-видимому, это больше всего и беспокоит следователя.

— А известно ли вам, что господин Миле Майсторович может потерять способность владеть левой рукой?

— Да он не работает и никогда не будет работать своими руками, ни левой, ни правой. За него работают шестьсот пар чужих рук.

Следователь хмурится. Его благорасположение к Байкичу исчезает. Цинизм ему претит. Ему внушили, что это отличительная черта людей неисправимых, закоренелых преступников.

— Готовы ли вы повторить эти слова в присутствии делопроизводителя?

— А почему же нет? Я с вами не играю в прятки. Только, прошу вас, разрешите мне еще побыть вот так, одному.

— Вы этого не заслуживаете своими ответами. Ну уж так и быть. Еще раз даю вам возможность поразмыслить обо всем как следует. Чем откровеннее вы будете со мной, тем легче вам будет на суде и тем мягче будет приговор.

Следователь говорит это, прекрасно зная, что все сказанное Байкичем он постарается использовать для более полного, неопровержимого обвинения. О самом приговоре он не думает. Его дело — составить обвинение, этого требует судопроизводство, согласно которому он должен поступать. Но такова сила формул: хотя все это ему известно, в ту минуту он верит — и совесть у него спокойна, — что он желает Байкичу добра. И возможно, где-то в глубине души он этого и желает. Следователь снова предлагает закурить. И еще раз перебирает в памяти объяснения Байкича: стрелял, вероятно, с целью помешать встрече Андрея с Миле Майсторовичем; кровь бросилась ему в голову, когда он услышал смех Майсторовича, смех этот вызвал раздражение; все последние дни он почти не спал; возможно, наконец, он стрелял, желая освободиться от чувства собственной неполноценности — чувства, которое его мучит и преследует с самого детства. Все это прекрасно, но что бы получилось, если бы каждый, испытывающий это унизительное чувство неполноценности, стал стрелять в других, дабы от него избавиться? Если бы стали стрелять все, для кого невыносим чужой смех? Все это не имеет никакого отношения к праву, юридически это нельзя обосновать.

Байкич молчит. Следователь начинает терять терпение. Неожиданно спрашивает:

— О чем вы сейчас думаете?

— О механизме общественного строя, — отвечает Байкич, помолчав немного. — О том, что получится, когда общественный механизм сойдет с рельсов, в каком направлении тогда будут действовать его силы.

— Не понимаю.

Байкич показывает на заголовки газет, именующие его преступником. Колеблется слегка, потом говорит: