Скорпионы в собственном соку - [59]

Я занимался французским, научился обращаться с автоматической винтовкой, с автоматом, с гранатометом, с пистолетами и работать с пластиковой взрывчаткой. Еще кое-чему из рукопашного боя и адскому бегу с препятствиями, обязанному империализму только своим именем: он называется «американский»; и научился ежечасно срать на Аллаха и его единственного пророка.

Я убедился в том, что способен два месяца жить без алкоголя (во всем лагере не было ни капли спиртного) без серьезных последствий для нервной системы и не видел при этом никаких розовых верблюдов, хотя, конечно, готов был убить за выпивку. Чтобы далеко не ходить, с большим удовольствием я прикончил бы Али Лагуа, сержанта-инструктора, безумное животное без признаков милосердия, жесткого, как кремень, который превратил мое существование в этой палящей бездне в подъем по еще более крутому склону или, лучше сказать, по вертикальной стене.

Сержант был до такой степени сукиным сыном и таким несгибаемым, что в упражнении с настоящим огнем, то есть когда он гонял нас низкими очередями из «Калашникова», он засадил по одной пуле в каждую ступню палестинскому новобранцу, запутавшемуся в мотке колючей проволоки на линии огня, которую этот козел Али должен был прикрывать, и нисколько не смутился, несмотря на очевидность того, что он ранил человека.

Он был настолько безумен, что играл в русскую рулетку сам с собой, на глазах у всех нас, смотревших на него ошеломленно и взволнованно перед лицом этой вероятности в одну шестую, что он пробьет себе голову. Но ему везло или не везло – в зависимости от того, чего он хотел, поскольку, будучи бербером и истовым мусульманином, он испытывал презрение к этой жизни и желанием его было как можно раньше соединиться с Аллахом в раю, чтобы оттрахать свою порцию гурий. Но боек револьвера «Манурин», «Магнум 357», такого же, как те, что носят французские жандармы, всегда, к нашему разочарованию, попадал в одно из пустых гнезд барабана. Я делил этот ад с четырьмя другими басками, претендующими на роль спасителей родины. Остальная часть нашей компании состояла из палестинцев из ООП и «Фатха», боевиков из Фронта Полисарио,[116] нескольких ливийцев (по культурному обмену с Кадаффи), двух корсиканских сепаратистов и одного члена ИРА.

О моих соотечественниках говорить нечего, никто из них ни с какой стороны не был мне интересен. Ну, может быть, за исключением Перу Марраусы, впоследствии известного как Мамарро (он подорвал самого себя на нескольких динамитных шашках, «вспотевших» нитроглицерином), который храпел на койке, расположенной под моей, и отравлял все мои ночи в этом Эдемском саду ароматом чеснока: у него была извращенная привычка перед сном жевать его сырым, широко открывая рот.

Быть может, это было его секретное оружие против испанских захватчиков, и Перу знал слова Хулио Камбы, но он вырвал их из контекста: «Чеснок служит как для отпугивания ведьм, так и для отпугивания иностранцев». Мне все время хотелось почистить ему зубы паяльником.

В середине апреля мое интенсивное военное обучение объявили оконченным. Меня посадили на торговое судно, отправлявшееся из Алжира курсом на Марсель. Мне не терпелось вернуться в Бордо и увидеть красивую девушку из булочной, которую я не забыл.

Наряду с футбольными стадионами и площадями для корриды, я добавил в список мест, где больше не будет моей ноги, Алжир, но в данном случае не смог сдержать свое обещание ради возможности исполнить другое, более важное.

Бордо снова ускользал у меня из рук. В порту Марселя меня ждал тот тип, что караулил меня во время встречи с дядей.

Тартало хотел видеть меня в своей вотчине.

Мы ехали на машине по дороге на Монпелье, Тулузу, Тарб и По, пока не достигли буколического Сан-Бартелеми в Ландах, достаточно близко от Байонны, где находилось шале, укрывшее в своих стенах руководство ЭТА.

На этот раз мне не завязывали глаз, кажется, меня уже считали одним из своих.

В огромном гараже, пристроенном к дому, откуда мы перешли в жилые помещения, стояли роскошный «BMW», «вольво», внедорожник и два мотоцикла с большим объемом двигателя.

Дядя Пачи вместе с Франсиско Мухикой Гармендия, Артапало, также прозванным Пакито, еще одним из военных руководителей организации, который станет ее верховным политическим главой после смерти Тартало, приступили к моему крещению в боевики, к церемонии посвящения в рыцари: мне дали мое «железо» – пистолет, автоматическую «Астру» девятого калибра, только что сошедшую с фабричного конвейера, и открыли бутылку «Моэ amp;Шандон».

Я ужинал вместе с ними, переночевал в шале, а на следующий день уехал один на «рено» с надежным номером – в Мадрид для укрепления действовавшей там группы.

Пересекая бесконечные бургосские степи, я подумал, что со мной снова происходит то же, что и во время отношений с Бланкой, когда я был более озабочен тем, чтобы переспать с ней, чем тем, чтоб найти благоприятный случай для ее убийства.

В данном случае то обстоятельство, что меня посылают в Мадрид, кроме того, с опасным приказом присоединиться к самой активной боевой группе ЭТА, заботило меня более потому, что я удалялся от моей прекрасной незнакомки из Бордо, чем потому что откладывалось устранение дяди Пачи.