Скоро пойдет снег - [24]

Когда мы посмотрели в окно, то увидели только белые, серые и красные полосы. Поезд начал спускаться к берегу, и в окне показалось море, ровное и молочно-голубое после шторма. Мама посмотрела на меня и улыбнулась, как будто ее радовало то, что мы рядом и не нуждаемся в словах. В последние недели мы мало говорили по существу. Поездка близилась к концу, но то, чего я хотела, так и не случилось. Я думала о моих уроках японского, о том, насколько мои знания еще далеки от хотя бы минимального уровня, ведь я только и могла спросить о самых простых вещах. Но хотела продолжать. Я вспомнила случаи, когда мне удавалось выстраивать более-менее длинные предложения, как в том разговоре с продавщицей из книжного магазина, и как это возбуждало. Хотелось, чтобы таких моментов было побольше. Хотелось говорить бегло, чтобы меня понимали и чтобы я понимала их. А еще я подумала, что родным языком моей матери был кантонский, а моим – английский, и когда мы бывали вместе, мы пользовались только одним языком.

Вот взять рассказы моей матери о моем дяде или ее первых днях в новой стране. Дело не в том, что она скрывала что-то или намеренно искажала факты. Я же знала, например, о том, что у ее брата больное сердце, или о ее первом полете за границу, помнила название деревни далеко от Гонконга, в которой родились ее родители. Да вот, пожалуй, и все. О родителях она говорила мало, о своем детстве тоже; осталось лишь название деревни. Я вспомнила фильм, который смотрела в самолете, историю ученого, открывшего способ путешествий во времени. Он перемещался в будущее, а там все оказывалось чужим и непонятным для него. Я вспомнила, как, отрываясь от экрана, смотрела в иллюминатор, где далеко внизу сияли огни маленьких городков. «Возможно, – подумала я, – мы с сестрой росли уже в таком мире, который казался моей матери чужим». Наверное, со временем ей становилось все труднее вызывать в памяти прошлое, особенно когда его уже не с кем вспоминать. Она привыкла. Привыкла есть хлопья на завтрак, не снимать обувь, входя в чужой дом, не разговаривать на родном языке.

В Киото впервые за несколько недель проглянуло солнце. Мы тут же подставили ему лица. О прошедшем тайфуне напоминал только постоянный сильный ветер. Следующим утром мы сели на поезд и отправились в бамбуковые леса, густые, высокие, бирюзово-голубые. На короткой тропе нам встретилось множество людей. Они выполняли каты карате, в кимоно катались на рикшах, видимо, в надежде жить так, как, по их мнению, когда-то жили люди, хотя той жизни никогда не существовало. После этого мы посетили некоторые святыни и сады, и я удивилась тому, как мать умело бросает деньги в деревянный ящик, звонит в колокол, хлопает в ладоши и молится.

Мы гуляли по улицам Гиона[11], ежась от ветра, фотографировались перед резными деревянными дверями и витринами, заказывали темпуру в ресторане возле одного из знаменитых храмов. Я случайно наткнулась на магазин одежды в переулке и поманила маму внутрь. Здесь были очень высокие потолки, как в старом сарае, и пахло кедром. Одежда висела на металлических вешалках, подвешенных к потолку на тонких тросиках, и слегка покачивалась, когда ее трогали. Почти все было окрашено в черный цвет, причем краска напомнила мне ту, которую с помощью ученых изобрел один художник: она была настолько черной, что поглощала почти весь свет. Но вот странно, одежда не выглядела цельной, ее покрой был сегментарным, со множеством складок, так что сложно было сообразить, как это правильно надевать на себя. А может, подумала я, нет правильного способа носить подобные вещи: тут потянуть, там завернуть, и каждый раз будет новый вид. Посреди торгового зала стояли шкафы с украшениями. Странные белые или цвета фарфоровой глины формы напоминали тонкие веточки, иссохшие пустынные растения или косточки. В дальнем углу магазина я нашла сшитый явно на заказ комплект из черного жакета и брюк из мягкой шерсти. Я достала его, осмотрела и предложила маме примерить. Когда она вышла из примерочной и встала перед зеркалом, я отметила, что покрой вовсе не такой бесформенный, как мне показалось сначала. Приталенный жакет расширялся к бедрам, брюки свободные, как кюлоты. Формой он походил на корейский ханбок[12]. Я сказал маме, что ей идет, так оно и было. В этой одежде она выглядела совсем другим человеком, обезличенным, призрачным.

В наше последнее утро, прохладное и серое, мы натянули пуховики, и я повела ее к вратам храма Инари. Мы прошли через маленький рынок, где продавали амулеты, и начали подниматься на гору. Ночью прошел дождь, дорога стала мокрой и грязной. Я попросила, чтобы мать шла осторожней, идти было скользко. Я вдруг вспомнила, как она однажды рассказала, что мой прадед был поэтом, и подумала, как же много отделяет его время от нашего.

На ходу мама спросила о моей работе. Я помолчала, а потом начала говорить о картинах старых мастеров, где иногда попадается то, что специалисты называют pentimento – закрашенный участок более раннего изображения. Иногда это совсем маленькие кусочки холста, например художник решил изменить цвет какой-нибудь детали, но порой они скрывают фигуры людей, животных или предметы обстановки. Я сказала, что в этом смысле тексты похожи на живопись. Писатель иногда возвращается назад во времени и меняет прошлое, представляя вещи не такими, какими они были на самом деле, а такими, какими он хотел бы их видеть. Так что не следует так уж безоговорочно доверять тому, что она читает.