Скопус-2 - [6]

К свету вечного огня!

Только бы Отец небесный

Продолжал хранить меня.

Так отжить и отписаться —

И уйти в небытие…

А любовь — куда деваться —

Доживу и без нее.

Потому что древней страсти

Зов, проснувшийся в крови, —

Выше жизни, выше счастья,

Даже, может быть, — любви.

1978

Старый Иерусалим

Войдешь в зловоние Востока —

И задохнешься от восторга!

…Курилен тайных дурь и чад,

Бессмыслица людского хора,

Вой одичалых арабчат

И человечий крик хамора[3].

Плетется, замшевый, замшелый,

С тупой покорностью судьбе,

И взор, больной и ошалелый,

Скользит печально по тебе.

Тут — иностранцев толчея

У лавок древностей фальшивых,

И у помойного ручья

Баталия котов паршивых.

До этой страшной высоты

Как доползла такая проза?

Язычники свои кресты

Несут по Виа Долороза.

Степенно шествуют попы,

Снуют проворные монашки…

Дымятся красные супы,

Кровоточат бараньи ляжки.

Туристы всяческих пород

Столпотворят язык базарный,

И кто-то в медный тазик бьет,

Как будто в колокол пожарный.

За поворотом поворот,

Уж гомон за спиной, и вот

Перед тобою — панорама:

В горячей солнечной пыли,

За светлой площадью, вдали —

Стена разрушенного Храма.

Вот ты и дома. Не спеши,

Следи, как в глубине души

Растет прорезавшийся трепет.

Польются слезы, как стихи:

Господь простил тебе грехи

И вновь тебя из праха лепит.

К стене ты приложись щекой

И слушай, как журчит покой,

К сухой душе пробив дорогу.

Ты вновь — у вечного ручья,

Ты вновь — в начале бытия,

Ты снова дома, слава Богу.

1979

«Я одинок, как плач кочевника…»

Г. Люксембургу

Я одинок, как плач кочевника,

Затерянный в песках Синая.

Тоска пустынная, вечерняя.

Душа усталая, больная.

Я разеваю жаркий рот,

И кровь моя во мне орет:

— Я слабый, жалкий муравей,

Прижат песчинкою Твоей!

Корявой ножкой шевелю:

— О Боже, я Тебя люблю!

Душа моя — Синай тоски.

Одни пески, пески, пески…

В пустыне наступает ночь.

Змея в испуге льется прочь.

Я одинок, как Имя Божие,

Произнесенное безумцем.

Из моря солнце краснорожее

Грозит языческим трезубцем.

— Господь! Я жалкий скарабей.

Не мучай — плюнь да и убей!

В тоске своей и во хмелю

Я все равно Тебя люблю!

Он взял меня, больную мошку,

И сделал поворот на ножку,

Луною высветил тропинку,

Песчинку положил на спинку

И дал пинка:

— Со Мной не споря,

Тащись от горя и до горя.

Ты — Вечный Жид. Пищать — пищи,

Но легкой смерти не ищи!

…Тысячелетняя тоска

Поводит дулом у виска.

Еврейский Бог, еврейский рок

Ей не дает спустить курок.

1983

«Мне страшно оттого, что я — скала…»

Л. Сыркину

Мне страшно оттого, что я — скала,

На чью вершину прилетают птички,

Оставшиеся ночью без угла;

Пожрут — и тут же гадят по привычке.

Мне жутко оттого, что я — утес.

На мне взросла какая-то колючка,

Чье семя ветер северный занес;

Живя на мне, меня же колет, сучка.

Ни облачка. Пускай бы Бог вздохнул —

Авось, какая б тучка приласкала.

Прочь от меня, щекотный саксаул

С косматой бородою аксакала!

Прочь от меня, холодная змея,

Меняющая кожу у подножья!

Стоять вот так всю жизнь — судьба моя —

Меж горней правдой и низинной ложью.

Всевышний в милосердии Своем —

Неужто дал судьбу Он на века мне?

Я так хотел бы раствориться в Нем!

Да вот беда — не умирают камни…

1989

«Живу как свечка на ветру…»

Живу как свечка на ветру.

Я раньше времени умру:

Так сильно ветер дует,

Что нету шансов уцелеть.

И преждевременная смерть

Уж надо мной колдует.

С горячей кромки бытия

Семья, рыдая в три ручья,

К подножию стекает.

А ветер дует все сильней,

И черный прах души моей

Уж надо мной витает.

— Утихни, ветер, — я прошу.

— Ведь ты же видишь: я дрожу

У смертного порога!

Не задувай меня, Отец!

Но Тот ответил:

— Под конец

Потрепещи немного.

1990

Александр Верник

Парафраз

Книжке «Биография»

Не вычеркнуть, не вытравить, не смять:

пиджак кургузый, друз, линейка ситца —

словарь все тот же — утром точно в пять…

Не заболеть, не спрятаться, не скрыться.

Природу изменить, что карты ход — шалишь!

Непродуктивно, неблагоприятно.

За книжной полкой верховодит мышь.

На небосводе маскхалата пятна.

Вступить пытаться (далее число —

не помню точно) в воду (вспомнил!) дважды —

бессмысленно, а главное — порочно,

поскольку (сбился, как же! — пронесло)

в Ерусалиме нет воды проточной,

а все ключи не утоляют жажды,

особенно, когда стоит хамсин[4].

Тут впору сдохнуть, одуреть, рехнуться,

рвануть сорочку из последних сил,

за валидолом ринуться, проснуться —

и первое, что сделать не забыть, —

все вспомнить: голос, сад над бездной.

Расплакаться и вновь пуститься жить —

мучительно, прекрасно, бесполезно.

1989

Прогулка

Когда начинаешь двигаться по плоскости двора,

медленно уходящей в широкую сферу планеты,

слышишь крики: — Спасите! Или: — Ура! —

замечаешь диковинные предметы.

Вот господин с собакой, вот

собака закуривает, господин поднимает ногу.

Далее зоопарк, в нем бегемот —

надпись: не кормить, руками не трогать.

Что? Почему? Уже сходишь с ума,

но не задерживаешься, движешься дальше.

Ты прохожий, и дорога тебя приведет сама,

позже, как правило. Изредка — раньше.

«Глубокомысленность наблюдения…»

Глубокомысленность наблюдения

не исключает истинности,

и мы продолжим движение

по пересеченной местности.

где каждый шаг сопряжен,

где всякая мысль — «про это».

Буду стараться не лезть на рожон,

хватало истории мертвых поэтов.

Я знаю историю. Я искушен.

«А меж тем клонится к закату день…»