Скопус-2 - [30]

— Да, много всякого горя на свете, что и говорить… — согласилась Сусанна Николаевна. — Ну да ничего, другие живут, и мы проживем. Вон сколько людей вокруг — и все как-то устраиваются.

— Конечно, — прибавила мама. — Хочешь — не хочешь, а надо жить дальше.

— Разумеется, надо, — подхватила Сусанна Николаевна. — Куда же денешься? Да теперь уже, слава Богу, и полегче стало — продукты достать можно, и очередей таких нету.

— Не говорите! — воскликнула мама. — Бывало, встанешь до свету, а как подойдешь к кассе, так уж и брать нечего — все расхватали. Тут-то, в Москве, еще ничего, а в эвакуации — даже вспомнить страшно… В магазине пусто — шаром покати, а на рынке за деньги ничего не купишь, только на вещи меняют. А вещи, какие были, давно уже проданы и забыты. Вот встанешь, бывало, в пять утра — мороз градусов сорок, а то и больше — и бежишь в техникум — техникум там был, что-то такое по деревообделочной части — бежишь в техникум очередь занимать. Там учащимся овсянку на завтрак давали, а остатки населению продавали. Стоишь часа два на морозе, рук-ног уже не чуешь, а отойти боишься — обратно не впустят. Наконец в семь утра сторож придет, так хоть в сенях погреться пустит. И не всякий день еще эти остатки остаются, бывало и так, что простоишь часа три и с пустыми руками уйдешь. А если что и получишь, так пока домой донесешь, на морозе все в камень превратится. Бежишь на другой конец улицы — там две семьи эвакуированных жили, у них плита была, они мне разрешали кастрюльку поставить, а пока домой вернешься, опять все заледенеет.

— Кому удалось эвакуироваться — это счастье… — сказала Сусанна Николаевна. — У меня вот вся семья в Минске осталась…

— Конечно, — согласилась мама. — По сравнению с тем, что другими пережито, наша беда — полбеды. Жив остался — надо радоваться.

— Во всяком случае, обижаться не приходится.

— Да, как посмотришь вокруг — тот без ног, этот без рук, третий без глаз… А мы еще, слава Богу, ничего. Главное, чтобы здоровье было, а остальное уж как-нибудь приложится.

— Да уж — пока человек на ногах, ему все нипочем.

— Не говорите! — ухватилась мама за свое.

— Тащишься, бывало, домой и не знаешь — дойдешь ли, нет: ноги от слабости подкашиваются, голова кружится, сколько ни идешь, все на том же месте. А доползешь, тоже радости мало — в комнате холод, вода в ведре замерзает, — первым делом к ребенку бросаешься, если жив, не окоченел, значит, ничего…

— Вот видите, вам хоть есть ради кого жить — у вас ребенок. А вот я зачем живу — и сама не знаю…

— Ну что вы, что вы! — запротестовала мама. — Вы еще молодая, подождите, Бог даст, еще жизнь наладится. Отчаиваться никогда нельзя.

— А я и не отчаиваюсь, — заявила Сусанна Николаевна, — лишь бы хуже не было. А комната — шут с ней, с комнатой!

На новом месте она опять взялась за свою противозаконную деятельность, сшила маме красивое и торжественное черное платье с серебряной отделкой и мне раскроила зеленый шерстяной костюм, но закончить его не успела: в начале декабря мама умерла и мне сделалось не до примерок.

День был праздничный, 5 декабря, День советской, бывшей Сталинской конституции. Мама спозаранку взялась за стирку, поскольку это был наш день стирать, и если бы мы его пропустили, то пришлось бы ждать целую неделю. В квартире у нас было семь комнат и, следовательно, проживало семь семей. Вернее, шесть семей и одинокая Клавдия. Прежде у Клавдии был сын, но он умер в возрасте двух лет и восьми месяцев, и с тех пор Клавдия жила одна. Каждая семья — по взаимному согласию всех жильцов, достигнутому после долгих и жарких препирательств — имела право стирать в определенный день. Клавдии досталось воскресенье, но ей это было безразлично — она работала прачкой в детских яслях и свое белье стирала на работе.

По воскресеньям кухня выглядела пустой и просторной, зато в будни возле раковины всегда стояло корыто, а на плите кипятился бак. Мама радовалась, что в тот день в связи с праздником на плите образовалась свободная конфорка, и можно было одновременно и кипятить белье, и греть воду. Дело двигалось неплохо — мама стирала, а я меняла воду: грязную сливала в ведро и наливала чистую. Вдруг мама оторвалась от доски, привстала и рукой в мыльной пене провела по лицу. Потом она снова опустилась на табуретку и начала клониться набок. Я выронила ведро и подскочила поддержать ее, но она все-таки сползла на пол и сказала:

— Открой форточку, душно…

Пока я возилась с форточкой, из-за обильных кухонных паров намертво примерзшей к раме, мама затихла на полу и вообще перестала дышать. Я бросилась вызывать «скорую помощь», но мне объяснили, что «скорая» выезжает только на несчастные случаи — дорожные катастрофы, ножевые ранения и тому подобное. Мамин же случай таким не являлся. С помощью соседей я перетащила маму в комнату и уложила на кровать. Мы пытались растирать ей руки и прикладывать грелки к ногам, но это мало помогло. Когда часа через полтора наконец прибыла «неотложка», мама уже похолодела.

Мне выдали справку о ее кончине, где в графе «причина смерти» стояло очень длинное и совершенно непонятное слово, хотя на самом деле следовало бы вписать туда: революция, гражданская война, коллективизация, индустриализация, и опять-таки — бомбежки, голод, эвакуация, очереди, тридцать седьмой год. Впрочем, не исключено, что длинное непонятное слово было аббревиатурой, сокращением от всех прежде мной перечисленных.