Скопус-2 - [31]

Мы с тетей Мурой как сумели похоронили маму. Тетя Мура, несмотря на все, что ей пришлось пережить из-за своего вероисповедания, заказала отпевание в церкви и научила меня, что если кто спросит, говорить, что я ничего не знаю, что это все она — старая дура сумасшедшая. Но никто ни о чем не спросил, и все обошлось благополучно.

Сусанны Николаевны на похоронах не было. Она бы, наверно, пришла, если бы я догадалась ей сообщить, но я про нее не вспомнила. Прошло года два или три, прежде чем я закончила школу, поступила в Литинститут и собралась наконец пересечь Тверской бульвар, чтобы засвидетельствовать Сусанне Николаевне свое почтение, а заодно осведомиться о судьбе зеленого костюма.

День был ясный и жаркий, и даже какой-то веселый, хотя не воскресенье и не праздник. Сусанна Николаевна была дома не одна и пила чай в компании пожилой толстенькой дамы, — может, заказчицы, а может, просто приятельницы или соседки. Увидев меня, она немножко растерялась, потом обрадовалась, потом обиделась — почему я ей не сообщила о маминой смерти, — она вначале ничего не знала и только удивлялась, куда мы исчезли и почему не появляемся. После уж кто-то ей сказал.

— Какое несчастье!.. И кто бы мог подумать — ведь мы же за неделю перед этим виделись! И она абсолютно ни на что не жаловалась…

Я порадовала ее известием, что маму похоронили в том самом, ею сшитом черном платье. Сусанна Николаевна в свою очередь вспомнила, что мой костюм все еще лежит и меня дожидается, правда, не у нее, а у соседки в сундуке, потому что она по-прежнему остерегается ОБХСС и старается лишних вещей в доме не держать. Меня усадили пить чай — из-за этого чая, возможно, я так долго и откладывала свой визит к ней. Чай Сусанна Николаевна заваривала крепкий-прекрепкий и горький-прегорький, для меня пить его всегда было сущей мукой, а чашка к тому же была громадная.

Пока мы пили чай и обменивались новостями, за окном вдруг как-то сразу стемнело, засверкали молнии и ударил гром. Обе женщины побледнели и в испуге взглянули сначала друг на друга, потом на меня, потом на распахнутое по случаю жары окошко.

— Надо закрыть окно! — воскликнула гостья.

— Сусанна Николаевна, родненькая, я ужас как боюсь грозы!

Ничего не отвечая, Сусанна Николаевна стала пятиться к двери, налетела спиной на комод, охнула и села на пол. Я подумала, что ей плохо, и спросила, что с ней, но она сумела только взмахнуть рукой и простонать:

— Окно…

Я закрыла окно как раз в тот момент, когда по стеклу заструились первые змейки дождя. После этого Сусанна Николаевна слегка приободрилась, передвинулась в центр комнаты и заползла под стол — громадный дубовый стол на четырех крепких ногах, на котором она кроила, шила и гладила и за которым пила чай. Гостья, пометавшись в тесном промежутке между комодом и буфетом, присела на корточки, обхватила голову руками и, видимо, не обнаружив для себя лучшего убежища, по примеру хозяйки проследовала на карачках под стол. Я пересела на диван, чтобы иметь возможность видеть уважаемых дам и поддерживать беседу.

— Вы уж меня извините, — сказала Сусанна Николаевна из-под стола, — все понимаю, понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать. Прямо что-то психическое… Это у меня с тех пор, как подо мной молнией лошадь убило.

— Как это — лошадь убило? — удивилась гостья. — Вы что же, на лошадях скакали?

— Что ж тут такого особенного? Я не только на лошадях, я и плаваньем занималась, и гимнастикой, даже в соревнованиях участвовала.

Сусанна Николаевна не успела закончить фразы, как вселенная со страшным грохотом развалилась на части.

— Ой, батюшки, что ж это такое творится!.. — простонали обе женщины разом и прильнули друг к другу. — Светопреставление, что ли?

Я тоже вздрогнула и зажмурилась — молния полыхнула так близко, что за окном не осталось ничего, кроме голубоватого резкого света. Несколько минут мы не могли опомниться от сыпавшихся с неба ударов грома.

— Я такой грозы и не помню, — пробормотала, слегка отдышавшись, приятельница Сусанны Николаевны. — Сколько на свете живу, а такой страсти, ей-Богу, не видывала…

— А мне вот однажды пришлось, — вздохнула Сусанна Николаевна. — Мы тогда на Дальнем Востоке жили. Муж у меня был офицер. Природа там дикая, леса кругом, горы. Муж по службе занят, а я, бывало, целый день одна дома. А после того, как сын умер, просто места себе нигде не находила, — кажется, ушла бы куда-нибудь да и не возвращалась. Иной раз возьму лошадь да и поеду куда глаза глядят. Еду себе так, еду, вроде забудусь, и легче на душе делается. Однажды тоже вот, помню, забралась, сама не знаю куда, вдруг гроза — прямо как теперь, внезапно, откуда ни возьмись. А может, я задумалась, не заметила. Гром загремел, лошадь испугалась и понесла. Вообще-то она смирная была лошадь, а тут прямо как взбесилась. И я ничего не могу с ней поделать, держусь только, сколько сил хватает, лишь бы не упасть. Дождь льет, темень, ничего не видно, не знаю даже, где я нахожусь, и тут выезжаем мы с моей лошадкой на ровное место — поле какое-то, что ли. Так там все сопки да горки, а тут вдруг не то луг, не то поле. Лошадь как будто чуть успокоилась, а может, устала, кто ее знает, приостановилась, и тут как полыхнет прямо у меня над головой, как ударит! Я от страху шею ее обхватила, а она постояла немного, постояла и — рухнула. Счастье, что я успела ногу из стремени выдернуть, а то бы придавило. С тех пор ничего не могу с собой поделать — не выношу грозы, и все тут.