Сколопендр и планктон - [32]

И все же не как шаги.

Путь длинен по проводам.

Как пленников, гонят вдаль

Слова от столба к столбу.

Не дай Бог, столбы упадут.

И множество долгих верст

За краткий единый миг

— Катушкам спасибо скажи,

Что держат слова в плену.

А тот, кто их написал,

Сидит с сигарой во рту,

Теребя газету рукой.

Ах, версты, версты пути,

Звеня кандалами, брести,

Где дроссель — как надзиратель,

Где слово, как мышь на дне

В синем кувшине медном.

Сигара меж тем догорела.

Волнение прочь. Вот-вот

Получит он весть от Дюдюль.

— Неплохо, — заметил Майор после некоторого молчания. — Но ощущается влияние прочитанных книг. Вернее, книги. Томика Верхарна.

Ни Майор, ни Провансаль не обращали внимания на то, как засуетились официантки, как столпились они за стойкой бара, чтобы лучше слышать.

— Ты тоже стихи пишешь? — спросил Провансаль. — О знал бы ты, как я тебя ненавижу!

В отчаянии он ломал себе ноги.

— Сейчас прочту одно стихотворение, — сказал Майор, — а ты послушай!

Майор снова задекламировал:

I

Беретка набекрень, штиблет зеленый лак,

от фляжки коньяка топорщится карман,

красавец и поэт, с утра до ночи пьян,

кутил по бардакам распутник Арманьяк.

Южанин и француз, он свет увидел там,

где пахнет чесноком и купол голубой.

Итак, он был поэт, притом хорош собой,

а значит, ни к каким не склонен был трудам.

Пятерке шустрых дев доверил тело он,

а духом воспарял и вызов слал в века:

кропал себе стихи под сенью погребка,

где всякий нос блестящ, а разум притуплён.

Его мужской приклад, налит тугим свинцом,

исправно по ночам обойму разряжал.

Как жаркий жеребец, он всепобедно ржал:

семнадцать раз подряд — ни разу в грязь лицом!

II

Увы, гнилой упырь, угрюмо устремя

на Арманьяка взор, в котором жизни нет,

зеленый вурдалак, вошел, когда поэт

— о высший пилотаж! — овладевал тремя.

Ужасна сила зла, когда, исполнен сил,

в минуту пылких игр ты разом свален с ног

Несчастный Арманьяк не закричать не мог:

так сифилис его внезапно подкосил.

Отнялся всякий член — такие вот дела!

Еще он бормотал, пуская пузыри…

Вот выпало перо… Снаружи и внутри

был паралич… Но нет! — надежда в нем жила.

Он мог еще спастись! И день, и ночь подряд

сиделки и врачи в него втирали мазь,

и адский инструмент кипел, в котле варясь,

чтоб вену исколоть и обезвредить яд.

III

Но в черепе глухом стихов сплошной клубок,

что выхода не мог найти из тупика

— поскольку наш поэт лишился языка,

— закопошился вновь, всеяден и жесток.

Александрийский стих в двенадцать злых колец

и восьмисложный ямб, свивавшийся в бреду,

и прочая напасть — и все, как на беду,

плодились и ползли, вгрызаясь под конец

в разгоряченный мозг, что болью обуян, —

глаза рептилий-рифм глядят из темноты,

они огнем горят и кровью налиты —

и вот от корки мозг очищен, как банан.

IV

Поэт еще дышал. Прозаик до утра

не дожил бы, когда б сожрали мозг враги.

Поэт — всегда поэт, на что ему мозги?

Он может жить и так. К тому же доктора

терзали полутруп, вводя в него иглу.

Но плотоядный стих знай грыз его и грыз,

плодился и крепчал. Вдруг мышцы напряглись,

и бедный Арманьяк задергался в углу,

забился, захрипел и замер, как мертвец.

Попятились друзья, решив — его уж нет,

в злодействе обвиня невинных спирохет,

но вот один из них решился наконец

и руку приложил он к сердцу мертвеца. О ужас!

Что-то там, в груди, еще жило!

Он поднял простыню и охнул тяжело:

то был гигантский червь, глодающий сердца!

Голос Майора постепенно затихал, усугубляя ужас последних строк. Провансаль, рыдая, катался по полу. Официантки, как мухи, одна за другой попадали без чувств. К счастью, посетителей в этот час было кот наплакал, и двух машин «скорой помощи», вызванных Майором, хватило, чтобы увезти всех пострадавших.

Разве так можно!

Провансаль обхватил голову руками и стонал, ерзая животом по опилкам. Он настолько обслюнявился, что походил на слизняка.

Майор, тоже слегка растроганный, помог своему сопернику встать.

— Ты все еще меня ненавидишь? — тихо спросил он.

— Ты мой учитель! — произнес Провансаль.

Он поднял соединенные в виде перевернутой чаши руки к темечку и повергся ниц, выражая почтение на индусский манер.

— Ты был в Индии? — спросил Майор при виде этого любопытного действа.

— Да, — ответил Провансаль. — В ранней юности. Майор почувствовал, как его сердце преисполняется любовью к этому гостю далеких стран, с которым его связывали общие вкусы.

— Мне нравятся твои стихи, — сказал он. — Да сменится наше соперничество братской любовью!

Он штата эту фразу в «Альманахе Вермо».

Провансаль встал, и в знак дружбы они поцеловали друг друга в лоб.

Потом они покинули бар, тщательно заперев за собой дверь: там не осталось ни единой живой души. Ключ Майор отдал продавщице сандвичей на улице — она была глуха от рождения и потому не пострадала.

Глава IX

Уже к вечеру Майор по-пластунски медленно подбирался к двери Полквоста.

Следуя его указаниям, Видаль с Эммануэлем перере зали телефонный провод, так что достаточно долгое время Полквост провел в покое — последние полчаса он вовсе не двигался с места.

Добравшись до двери, Майор встал, постучал и вихрем ворвался в комнату.

— Я хотел бы попросить вас об одном одолжении, месье, — обратился он к шефу.

— Входите, входите, господин Лустало. Телефон как раз дал небольшую передышку.