Сколько золота в этих холмах - [54]

По правде говоря, лица двух сотен людей не вдохновляли меня. У них были странные разговоры и странный язык, странной была и их манера называть друг друга жирными и выдергивать выбившиеся ниточки из чужих рукавов. И какое могло иметь значение наше внешнее сходство? Я пришел с холмов, а две сотни человек начинали трястись от страха, заслышав вой шакала. Они были мягкими людьми, верившими в кучу вранья, и я в них не нуждался. Я садился играть с ними, чтобы угодить твоей ма, а поскольку я часто выигрывал, я подозреваю, они позволяли мне играть с ними, чтобы тоже угодить ей. Я подозревал, что у твоей ма был любовник среди этих двух сотен, перед тем как они сошли на берег. Один человек из них постоянно с ней спорил, а другой постоянно пытался отдать ей часть своей еды. Она не говорила, а я не спрашивал. Имело значение лишь то, что она приволокла свой сундук к моему озеру и по большей части спала там.

Имело значение, девочка Люси, лишь то, что наступило время, когда глаза твоей ма смотрели только на меня.

Я многое забыл из того, что видел и знал в жизни: лицо Билли, цвет маков, как спать спокойно, чтобы не вскакивать со сжатыми кулаками и болью, которая уже начиналась у меня в плечах, как называется запах земли после дождя, какой вкус у свежей воды. И есть другие вещи, которые я забываю в смерти: что я чувствовал, занося кулак и слыша, как хрустнули костяшки моих пальцев при ударе, как хлюпала грязь у меня между пальцев ног, каково это – иметь руки и голову, но при этом голодать. Я думаю, настанет день, когда я забуду все о себе, после того как вы с Сэм похороните меня – я говорю не о моем теле, а о той малости, что осталась в вашей крови и речи. Но. Если даже придет день, когда от меня останется только ветер, бродящий по этим холмам, то, я думаю, этот ветер все еще будет помнить одну вещь и нашептывать про нее каждому стебельку травы: то, что я чувствовал, когда глаза твоей ма смотрели только на меня. Будь я человеком послабее, этот яркий взгляд испугал бы меня.

Как бы то ни было, но в то утро ма встала и увидела след тигриной лапы. Я обнял ее, решив, что она испугалась. «Тигр», научил я ее и начал описывать этого зверя.

Она сбросила мою руку и рассмеялась.

– Ты разве не знаешь? – издевательски спросила она.

Потом она нагнулась и положила ладонь на тигриный след. Ее глаза бросали мне вызов. Может быть, ты не поверишь, девочка Люси, но она поцеловала землю в этом месте.

– Удача, – сказала она. – Дом. – Она пальцем написала слово на земле. А потом она запела, со временем я узнал, что это тигриная песня. – Лао ху, лао ху[84].

Твоя ма сияла чистым озорством. Бесстрашная. Она не нарушила моего правила не говорить на ее языке, но она проверяла на прочность это правило, как тигр проверял озеро. Она писала на этом языке, пела. Она смеялась надо мной, а я пытался сообразить, что мне с ней делать.

Пожар за ее спиной, небо раскалено – мир горит, ее влажный рот и спутанные волосы, след зверя так близко, что он вполне мог загрызть нас ночью. И при всем этом она смеялась. Она была более шальной, чем все это, собранное вместе.

Что-то шевельнулось в моей груди. Ребенком я просыпался по ночам от дрожи в костях. Билли сказал, это тигриный рык: издалека его не услышишь, только почувствовать можно. Утром у озера из моей груди вырвался звериный рык. В этот день все то, что преследовало меня со времени прибытия корабля, чего я страшился ночами, прижимая к себе твою ма, набросилось на меня. Вонзило когти в мое сердце. После долгих недель соблюдения правила я произнес первое слово на языке твоей ма.

Я слушал, как говорят эти две сотни людей. Их ругательства дались мне проще всего. Но я слышал и слова любовников.

«Цинь ай дэ», – сказал я твоей ма. Сказал наобум. Я не знал точно значения этих слов, пока не увидел его в ее глазах.

* * *

Мягкость одолела меня, как гниение одолевало дубы в один год, когда я был мальчиком. То, что казалось безобидным пухом, ослабляло деревья изнутри. Годы спустя они раскалывались и умирали.

Я рос в одиночестве, мне требовались только тень, ручей и время от времени разговор с кем-нибудь из стариков. Мое взросление было таким, что я стал достаточно сильным, и я выжил.

Но твоя ма – она гладила мой лоб, заставляла меня класть голову ей на колени, а сама очищала мне уши от серы. Однажды она вгляделась в мои глаза, чуть менее карие, чем у остальных из двух сотен, и объявила, что в этом цвете содержится жидкость. Потом пришла к заключению, что я – вода, а не дерево, как она думала прежде.

Я позволил себе чаще произносить слова ма. Ласкательные имена, брань. Я отдавал их ей, словно маленькие подарки. Но произносить их разрешалось только мне – я все еще хмурился, когда она говорила на своем языке. И я по-прежнему оставался строг по отношению к этим двум сотням. Им не дозволялось говорить свободно или уходить без сопровождения, кроме часа перед наступлением темноты и на рассвете.

Эти правила защищали и их. Я видел, что провожатые становятся все беспокойнее оттого, что пожары держат нас в ловушке. Их руки так и тянулись к оружию.

И вот как-то вечером я вернулся с озера, держа за руку твою ма. Мы нашли дубовую рощу, очень похожую на рощу моего детства, ветки образовывали зеленую комнату в середине. Твоя ма танцевала вокруг меня и пела последние слова тигриной песни: