Сколько стоит корона - [36]

— Меня уже пытались убить, помнишь? — Дойл пододвинул себе табурет и тоже сел. — Я все думал, зачем ведьмам меня устранять, да еще и так топорно. Но если это не ведьмы, а Королевский совет — то все сходится. Покушение на меня сорвалось. И они… Я полагаю, они решили, что убить меня позже будет проще. Я сосредоточусь на охране королевы — и стану отличной мишенью.

Какое-то время Эйрих молча смотрел перед собой, потом грохнул кулаком по своему стулу, подскочил и пнул его.

— Проклятье! Что еще им нужно? В стране мир, мы предотвратили голод, отлично идет торговля. Что им не так?

Дойл ничего не ответил и сделал вид, что не замечает буйств брата. Ему нужно было выплеснуть гнев. В детстве наследник престола, когда его что-то злило, заходился ревом. Повзрослев, он стал кричать и крушить мебель. Но Дойл подозревал, что это почти одно и то же. И реагировать нужно так же — то есть никак.

Эйрих успокоился через пару минут. Поднял покореженный стул, снова уселся и нахлобучил корону. Криво.

— Я не могу повесить весь Королевский совет, Дойл.

Дойл согласно кивнул:

— Разумеется, не можешь. Хотя бы потому что Ойстера и еще парочку нужно не вешать, а четвертовать на площади.

На самом деле, он понимал, о чем говорил брат. Королевский совет составлял опору власти, ему верила чернь, на него возлагали надежды мелкие лордики. Вздернуть его всем составом — значит показать, насколько непрочна была власть короля, раз он доверял изменникам. Но оставлять их в живых тоже было нельзя.

— Я допрошу каждого, — сказал Дойл после некоторых раздумий. — И, возможно, трое или четверо сумеют убедить меня в том, что заблуждались. Что им угрожали. Напугали. И что они любят короля больше жизни. Их мы отпустим, ты торжественно объявишь о прощении.

— Но..? — Эйрих отлично слышал это «но» в его голосе.

— Разумеется, в течение ближайших двух лет с ними со всеми произойдут большие несчастья. Мир жесток. Люди умирают. Кто-то заболевает. Кто-то неудачно падает с лошади. Одного подло подстерегают грабители. Другого настигает удар меча ревнивого мужа, вступающегося за свою жену.

— А тем временем мы сможем собрать новый совет, — продолжил за него Эйрих. — Мне не нравится. Но я все равно не вижу другого выхода. Только…

— Да?

— Отложи аресты до возвращения в столицу. Большая охота священна.

— Я бы не обратил на это никакого внимания… — заметил Дойл, — если бы у меня было достаточно людей для перевозки двенадцати арестованных.

Он не боялся, что милорды сбегут. Слухи о поимке Ойстера еще не разошлись, а когда разойдутся — никто из членов совета не отважится на побег, тем самым признавая себя виновным. Они будут ждать и надеяться, что сумеют оправдаться или откупиться, и утешать себя мыслями о том, что их, потомков старинных родов, не коснется рука правосудия.

Дойл вышел из королевского шатра с мыслью о том, что этот еще не кончившийся день вымотал его до предела. Но было еще одно дело, которое требовало завершения — причем именно сегодня.

В лекарском шатре было темно, тихо и пусто, если не считать самого лекаря. Взгляд Дойла заметался от одного тюфяка к другому.

— Где леди Харроу?

Старик обернулся, поклонился и пробормотал:

— Леди со своей служанкой ушла два часа назад, сказала, что желает поговорить с вами, милорд.

В другой раз Дойл бы не поленился как следует встряхнуть этого дурака, который не должен был никуда выпускать свою пациентку, но сейчас у него не было на это ни сил, ни желания.

Вероятнее всего, леди Харроу подошла к его шатру как раз тогда, когда он беседовал с Ойстером, и не захотела им мешать. Поэтому Дойл почти без колебаний направился к ее личному шатру — именно туда она должна была уйти, не пожелав возвращаться в лекарскую.

И действительно, в ее шатре горели пятна зажженных свечей, на фоне которых то и дело мелькала небольшая тень. Дойл приблизился и остановился в нерешительности. На мгновение представилось, что женщина уже разделась ко сну, и лежит сейчас, закутанная в одеяла и теплые шкуры. С непокрытыми волосами. На эту мысль тело отозвалось недвусмысленно и даже болезненно. Мотнув головой, он постарался вернуть себе трезвость мышления и занес руку для того, чтобы поскрести по ткани, но не успел — полог приподнялся, и на улицу выглянула старуха-служанка с пустым ведром. Отшатнулась, увидев его.

— Лежи Харроу еще не легла?

— Леди собирается к вечернему пиру, милорд, — ответила служанка хриплым, надломленным, старым голосом.

— Передай ей, что ее желает видеть милорд Дойл.

Оставив ведро, служанка вернулась в шатер. Дойл напряг слух и разобрал ее сообщение и последовавший ответ:

— Передай милорду, что я не расположена сейчас его видеть.

Старуха что-то добавила — кажется, увещевательное, на что леди Харроу сказала громче:

— Мне все равно.

Опять старушечье бормотание. До Дойла донеслись слова «обещание» и «решение».

— Ты знаешь мое отношение. Никогда.

Теперь в бормотании ему удалось разобрать «время», «необходимость» и «долг». За ними последовала тишина. Потом резкое:

— Застегни платье.

Дойл поспешно отошел на несколько шагов от шатра, и спустя минуту на улицу вышла леди Харроу. Дойл поклонился ей — во всяком случае, обозначил поклон — и спросил: