Сказки Леты, сборник рассказов - [54]

У нас в городе по гипюровым кофточкам сразу определялся статус женщины, жена загранщика, не иначе!

А больше ничего о гипюре не припомню, была я совсем маленька.

Красивым я его особенно не находила, вернее, казался он мне красивым сам по себе, чтоб не надевать, а полюбоваться. А вот видеть торчащие из гипюровой жесткой пены знакомые головы соседок за праздничным столом или — в город поехала (мы на окраине жили), — весело было и как-то неловко, будто они куклы-вырезалки с набором смешных одежек.

А вот пуговки на маминой кофточке были восхитительные. Жемчужины с золоченой петелькой, за которую надо было пришивать. Застегивались неудобно, выворачивались из пальцев, но за мягкий перламутровый блеск и кажущуюся настоящесть мною прощались и продолжали восхищать.

Когда кофточка перекочевала в чемодан на шкафу (не из-за того, что сносилась, гипюр, как и кримплен, был вечен и неубиваем, надоела просто), я залезла на табурет и маленькую скамеечку, и, удерживая тяжелую чемоданную крышку просунутыми внутрь руками, выкопала кофточку и отрезала одну пуговку, самую нижнюю, которая все равно держалась на одной нитке.

Но вне кофточки пуговка потеряла ценность, осиротела. Она лежала в круглой коробке с моими «драгоценностями» и я не знала, что с ней делать? Носить в кулаке разве что. Потом она поцарапалась и потускнела. А остальные были более счастливы, я срезала их много позже и пришила к шелковой белой рубашке, которую носила с мини-юбкой и шпильками. Нам всем вместе — мне, юбке, шпилькам, рубашечке и пуговкам с маминого гипюра, — было хорошо.

ЛЮРЕКС

Соседку звали Алина и была она по виду — десятиклассница. Только с пятилетней беленькой дочкой. Ходила по однокомнатной квартире в маленьких белых трусах, а грудь такая, почти детская, какую сейчас запретили, в Австралии, кажется.

— Ты ничего? Что я так хожу? Жарко…

И шлепала босыми ногами в кухню, где вечно что-то жарилось и парилось.

Муж Алины, белобрысый и широкоплечий Геныч, сидел, согнувшись, над поставленной боком скользкой плитой и мелко стучал молотком по зубилу. Денежная работа — портреты на кладбищенских памятниках высекать. Как ни придешь, все время в коридоре или в комнате торчит черная плита с припыленным серым лицом. То мужской квадратный подбородок и роскошная (всегда почему-то) шевелюра, то взбитые букли над очками в роговой оправе. Вечная память…

Алина Люшу любила. А то как же — муж-загранщик.

— Ну? — спрашивала, шлепая от двери, прикрывая рукой маленькие груди с коричневыми сосками, — что там? Когда уже твой Саньчик появится?

— Телеграмма пришла, через неделю будут в Союзе.

— Вот тебе чай, зеленый.

— Порт захода — Бердянск.

— Бердя-а-анск? — она расстраивалась и морщила длинный прямой носик, убирала рукой в муке белые соломенные волосы за ухо, — ну, Люшка, ты же все привезешь, да? И сразу мне, поняла?

И Люша привозила. Укачавшись, сходила по трапу крылатой кометы, тащила домой сумку с тряпьем для комиссионки. И звонила в Алинину дверь. Та, сверкая серыми глазами, прибегала, но смотреть хрустящие пакеты, разложенные на диване, стеснялась и, подхватывая их под локти, роняя, шептала горячо, несмотря на плотно закрытую в комнату дверь:

— Пойдем, пойдем к нам, Генка умотал на кладбище, в контору, все посмотрим.

— Аль, ну что все тащить?

— Да! А то я папу вашего, знаешь, как боюсь, он строгий.

У себя Алина бегала, заваривая чай, кричала что-то из кухни. Прибегала, оставив на пластиковом столе забытые чашки и тарелку с домашним печеньем.

— Ой… А это что?

— Колготки. С люрексом. Сказал, так носят сейчас.

Из пакета с нарисованными длинными ногами выползали, шурша и блестя, золотые колготины, сверкали так, что Люша впадала в оторопь. Как же такое носить-то? С чем?

А полуголая Алина уже натягивала на худые ноги блеск и сверкание.

— Колючие, черт! Смотри, Люшка, как мне?

Она крутилась перед зеркалом, поворачиваясь к нему тощей длинной спиной, перехваченной по талии тугой резинкой так, что на белых боках наползали смешные складочки, а потом скользила руками по шершавому нейлону, пытаясь подтянуть красоту.

— Щас, Кристина! Кристина!!! Неси мои туфли, они за шкафом в коридоре.

Приходила Кристина, такая же, как мать, беленькая, сероглазая, с прямым носиком и бледными губами. Стукала по полу каблуками, подворачивая маленькие ступни, тонувшие в лодочках. Сбросив материны туфли, садилась с ногами на диван и копала одной рукой шуршащие пакеты. Смотреть на взрослых было интереснее, чем на новое тряпье.

— Беру. Эти вот, золотые. И еще вон те, где зеленые блискучие змейки.

— Мам, вот еще возьми, — Кристина тянула из пакета что-то ужасное, ярко-синее, режущее глаз серебряными поперечными полосами. Но это было чересчур даже для Алины.

— Нет, эти не с чем. Хотя… Черную юбочку, Люшка, помнишь, с кружевом? Если синенькие туфли купить, то и ничего.

Дома Люша спрятала деньги и вытащила из надорванного пакета сверкающие колготки. От них резало глаз и кололо ладони. Осторожно натянув шершавый нейлон на ноги, постояла перед зеркалом. При каждом шаге коленки взблескивали, будто загорались от спички.

На следующий день все добро было снесено в комиссионку. Одни колготки, совсем золотые, плотно упакованные в хрустящий целлофанчик, Люша покрутила в руках и оставила, пусть лежат. Через полгода подарила умирающей от восторга семиводокисельной племяннице из степной деревни, приехавшей в город «скупляться».