Сказки Леты, сборник рассказов - [4]

— Я пианист, — сказал Петя и повел перед собой длинными руками, раскидывая в темном воздухе пальцы. Тонкие запястья были чуть темнее белоснежных рукавов, но терялись на фоне белой простыни. Поезд качнуло, пальцы четко обозначились в темноте над полом, — учусь в музыкальном, последний курс.

— Надо же. В первый раз вижу живого пианиста.

Мальчик хмыкнул. Лета откусила от яблока, небольшой кусочек, чтоб прожевать быстро. Она едет в ночном поезде, в одном купе с пианистом. И, похоже, в вагоне кроме них — только круглобокая проводница Надя. И та наверняка спит. Во всем этом было немножко сказки.

— Расскажешь?

— А? Что рассказать?

Она села напротив так же, как сидел он — скрестив под простыней ноги и откинувшись на прохладный пластик стены.

— А все. Как это — быть пианистом? Тебе нравится?

— Ну. Да, нравится. Раньше тоскливо было, когда был мелким, а сейчас так, кайфово. У меня руки хорошие, видишь, пальцы какие?

— Вижу…

В полумраке белело красивое лицо, именно так, подумала Лета, и должен выглядеть пианист, с тонким лицом под темными густыми волосами. И глаза темные, глубокие, с тайным в них блеском.

— Это называется «широкая ладонь», когда рано начинаешь играть, с детства, то при такой длине пальцев, ладонь кажется шире, чем она есть. Мне легко играть, все достаю, но постоянно нужно упражняться, чтоб гибкость не терять. Так что, фифти-фифти, иногда прям ненавижу всю эту механику. А потом, когда уже все влет, сажусь и просто играю. И знаешь, вот тогда это отлично. Играю, конечно, Шопена, мне нравится, прозрачная такая у него музыка и очень удобная для рук. Ноктюрн до-диез люблю, ну многое. Еще джаз играю. А ты любишь джаз?

Лета кивнула. Вынула из пакета яблоко, протянула Пете и он, тоже кивнув, подхватил его в ладонь. Вертел, подставлял свету, рассказывал, сам увлекаясь, и иногда вдруг останавливался и взглядывал на нее, требуя подтверждения тому, о чем говорил. И она кивала в ответ. Тогда он хрустел, жевал, и снова говорил.

Лета слушала, иногда уплывая в дремоту и, просыпалась, когда мальчик окликал, чуть обиженно:

— Ты не слушаешь, да?

— Слушаю. Устала просто очень, две ночи не спала, перед поездкой.

— Почему?

— У нас почти не платят, в музее. Я реставратором работаю. Так что я дома шью на заказ. А тут ехать надо, значит, нужно все вещи доделать, а то вернусь, получается, через месяц. Вот и трудилась ударно.

— Тебя там муж ждет, да?

Светлое лицо накрывала тень и уползала, потом по скулам чертились серые линии — тени от занавески, и тоже уползали. Лета кивнула.

— Ждет. Я скоро, наверное, уеду к нему совсем. Немного страшно, тут работа, все привычное. А там все заново.

— Ну, он же любит тебя. Да?

Лете стало легко. Будто поезд уже не ехал, летел и она с ним.

— Да. И я его люблю.

— А мне вот нравится, когда все новое. Мы пару раз в год ездим, фестивали, конкурсы.

Лета подумала о мягких, уверенных, красивых родителях. Оба как теплые дубленки, вокруг своего мальчика. Конечно, ему хочется, чтоб сам.

— У тебя получается?

— Да-а-а… Я вот думаю, ну кто я был бы? — он снова вытянул руки и пошевелил длинными пальцами, блеснули ровные зубы в улыбке, — я музыкант, это вот мое.

— Замечательно. Ты молодец.

— И зря говорят, что если не композитор, то фигня, — улыбка исчезла, в голосе прозвучала обида, — хороший исполнитель значит очень много. Ты чего веселишься?

— Никогда не думала, что деление такое — композитор, исполнитель. Мне кажется, композиторов изначально меньше и всегда будет меньше, чем тех, кто их музыку играет. Ну, смотри, ты живой. И пианино, ну, фортепиано, да? Оно настоящее. Не запись. И это совершенно прекрасно. Я бы хотела послушать тебя.

— А я тебе сыграю. Вот вернемся в Южноморск, договоримся, придешь к нам в гости. Хочешь? Сыграю. Выберу для тебя специально.

На квадратном столике лежал обкусанный огрызок, подрагивал, незаметно сползая к металлическому бортику. И с Летиной стороны — хвостик от ее съеденного яблока.

— А девочка у тебя есть?

Петя помолчал, размышляя. Он снова лег, поднятой к потолку рукой водил, что-то там чертя пальцем. Потом кивнул, обращая к Лете прекрасное лицо ангела, под шапкой темных вьющихся волос.

— В Харькове. Она скрипачка.

— Жалко, что в Харькове. А то познакомил бы.

— Я тебе сыграю Рахманинова. А еще Дюка. Мою любимую песенку.

— Эллингтона?

— Знаешь да?

— Еще бы!

Они снова завозились, каждый на своей полке, разминая уставшие спины. Лета лежала на боку, кинув поперек угол простыни, и ей было весело и покойно. Такой славный мальчишка, да и неудивительно, вон какие мама-папа, надо же, бывают такие. Веселые красавцы, мягкие, добрые. Наверняка, умницы. Давно так здорово не ехалось ей.

Ночь текла за окном, повиливая черным хвостом, в золотых и бледных перьях света. Уркала под столиком печка, набирая тепла. Лета легла навзничь и тихо засмеялась. И умолкла, услышав посторонний скрипучий голос, от которого по спине мурашки и сразу глаза скосились на все так же плотно закрытую дверь купе.

— Может, хватит уже? Спать давно надо.

Она повернулась. Петя лежал, глядя в потолок, вытянув руки вдоль боков, упакованный в простыню, как свежая мумия. По хмурому лицу ползли полосы света. И тени. И снова свет.