Сказка без чудес - [48]

— А-у-у…

Прислушался. Не дождавшись ответа, набрав в грудь больше воздуха, завопил уже, не конфузясь и не таясь:

— А-у-у! Э-ге-гей! Есть тут кто-нибу-у-удь?!

Откликнулось ему только эхо, прокатившееся приглушённо где-то по правую сторону:

— У-у-у…

Эхо? По правую руку? — сообразил вдруг Дымокуров. Но такого просто не может быть! Ведь эхо — это отражённая звуковая волна, если физику вспомнить, распространяющаяся в пустом пространстве. А какое пространство может быть в этой чащобе? Значит, кто-то ответил!

— Ау-у! — заорал во всю силу лёгких Глеб Сергеевич. — Кто здесь?! Помоги-и-те!

И опять в стороне послышался уже более явственный отклик:

— У-у…

Дымокуров помчался на голос, не разбирая дороги. Да и чего разбирать-то, если в этих непролазных дебрях её не было вовсе?

Колючие ветви хлестали его по залитому потом лицу, царапали, будто когтями, кинжальной остроты сучья рвали безжалостно рубаху и светлые «прогулочные» брюки, норовил подставить подножку хрустящий со звуком пистолетного выстрела валежник… Но Глеб Сергеевич бежал, рвался в отчаянье, сшибаясь лбом со стволами сосен, в том направлении, опасаясь, что долгожданный спаситель уйдёт, растворится безвозвратно в этой глуши, и оставит его здесь одного, пропадать…

Иногда он останавливался, и, едва переведя дух, выкрикивал истерично, срывая голос, это нелепое, ничего не значащее сочетание букв — «ау», разнообразя его время от времени более информативно насыщенными призывами:

— Помогите! Спасите! Я заблудился! — даже: — Кара-а-у-ул!

Он давно потерял счёт времени, утратил чувство направления, и ориентировался только на чьё-то ответное «У-у-у…», доносившееся то громче, то тише, и, казалось, с разных сторон.

После долгих бесплодных метаний, выбившись из сил, Дымокуров опустился на осклизлый, покрытый лишайником, полусгнивший ствол поваленного дерева. Попытался было позвать вновь, но вместо «ау» из его надорванного, запалённого одышкой горла вырвался едва слышный, как у удавленника, сип: «х-х-ру-у…»

На который, само собой, никто не ответил.

А может быть, никто и не окликал его в этом диком, страшном лесу? Может быть, это филин гукал, перелетая с места на место, злобно потешаясь над заблудившимся, впавшим в отчаянье путником, в ожидании обильной добычи? Или филины падали не едят?

Глеб Сергеевич заплакал, подвывая и всхлипывая, растирая исцарапанными в кровь кулаками слёзы, которые разъедали и щипали глаза.

А вы бы не заплакали, окажись на его месте? Ну, представьте себе. Вы — голодный, уставший до дрожи в ногах, в пропотевшей изорванной майке, под которую уже начал пробираться холодок, один одинёшенек в вечереющем лесу, и спасения ни откуда ждать не приходится…

И когда Дымокуров, всхлипывая, икая от жалости к себе, потому что всей своей жизнью, пусть не слишком правильной и праведной, не заслужил всё-таки такой жуткой участи, как гибель в лесной чащобе, совсем уж отчаялся, рядом, в двух шагах, за кустами, раздался вдруг старческий, сварливый, но с ноткой участия, голос:

— И кто это туточки подвывает да носопыркой шмыгает?

Глеб Сергеевич вскочил, проломился сквозь ветви малинника, и увидел перед собой освещённую розоватыми отблесками заходящего солнца полянку. А на ней — согбённую, облачённую в длинные тёмные одеяния, старушку, которая смотрела на него из-под седых, торчащих густо в растопырку седых бровей удивительно молодыми, пронзительной синевы, глазами.

Дымокуров мгновенно узнал в ней бабу Ягоду из имения, неведомо как оказавшуюся здесь, в дремучем лесу.

А за ней, на противоположном конце поляны, отчётливо виднелась избушка. Стоящая, как на сваях, на вполне натуральных, гигантского размера, куриных ногах.

18

В то время как отставной чиновник плутал по дремучему, враждебному ему лесу, престарелый поэт Ферапонт Сбруев, мэтр южно-уральской словесности, уютно чувствовал себя на колобродовском кладбище.

Нет-нет, он пока, слава тебе, Господи, не почивал под мирным холмиком в рядах усопших. Напротив, он прогуливался среди могил, находясь в добром здравии, несмотря, на свой восьмидесятилетний без малого возраст, и испытывая чувство, сродни восторгу. Плюгавый, с обширной проплешиной на макушке, вокруг которой вились остатки некогда буйных кудрей, обряженный в старомодный, великоватый, словно с чужого плеча, костюм, Сбруев самоутверждался здесь, или, как выразился бы профессионально психолог, повышал свою заниженную самооценку.

Вот ведь, сколько из его бывших знакомцев покоятся тут! В том числе и те, кто был значительнее моложе, да и талантливее гораздо, но… прошли годы, и вот они там, а он ещё здесь. По эту сторону бытия. И кто, в итоге, оказался в выигрыше в этой жизни?!

Следует особо отметить, что колобродовское кладбище приметно отличалось от прочих сельских погостов — тихих, полузаброшенных, заросших травой да редкими, изломанными на степных ветрах, деревцами, со сравнявшимися почти с землёй могильными холмиками, с почерневшими крестами да тронутыми ржавчиной оцинкованными памятниками с давно нечитаемыми табличками.

Колобродовское кладбище было не в пример богаче, ухоженнее и комфортнее, если можно так выразиться.