Скажи, что будешь помнить - [60]

Мой взгляд не сулит ему ничего хорошего, но Доминика это не смущает. Если не обращать внимания на последнюю часть его заявления и взять только первую, то он, должно быть, не в себе, если думает, что я не я буду, если не подерусь с первым попавшимся парнем на улице.

– И не об этом речь. – Он снова читает мои мысли. – Ну же. Доверься мне.

Довериться ему. Я уже несколько недель дома, а Доминик так и не сказал ни слова о том вечере, когда меня арестовали, и я никак не определюсь, как вести себя с ним.

– Соглашайся, – говорит мне Холидей, и я чувствую себя идиотом, потому что сам обещал ей попробовать.

Делаю шаг в сторону Доминика, и Эксл, учуяв неприятности, слезает с кушетки.

– Поеду я.

– Нет. Ты спи. – Нам с Домиником давно пора поговорить начистоту, и я не в том настроении, чтобы откладывать это на потом. Может, и пожалею, но позже.

Доминик выходит, и я следую за ним. Он идет по двору, мимо гаража, перепрыгивает через просевшую ограду из ржавой проволоки и берет курс на другой гараж, коробку с разбитыми окнами и провалившейся крышей.

Небо скрыто серыми облаками, за которыми то и дело вспыхивают зарницы. Доминик оставляет дверь открытой, и я останавливаюсь на пороге. Электричества нет, в гараже темно, и лишь через потрескавшиеся стекла просачивается унылый свет. В воздухе плавает пыль. Глаза привыкают к полумраку, и я вижу, что Доминик стоит у потертой груши.

– Так ты не о том, чтобы я тебе настучал?

Губы Доминика трогает едва заметная улыбка.

– Что-то мне подсказывало, что ты на это и надеешься. – Он поворачивается ко мне, и лицо его накрывает тень.

– Хочешь врезать – давай. Уклоняться не стану. И ответку не получишь.

В животе свинцовая тяжесть. Жизнь потрепала парня, как никого другого, и я к этой трепке присоединяться не могу. Как бы на него ни злился.

– С этим надо кончать, но я не знаю как.

Доминик бьет по груше правой.

– Я знаю.

Он останавливает раскачивающийся снаряд. Я прислоняюсь плечом к косяку и складываю руки на груди. Сам обещал Холидей, что постараюсь разобраться, починить испорченное, но злости накопилось столько, что я и слова не могу выдавить.

Оглядываю грязный, заброшенный гараж и перевожу взгляд на обветшалый домик Доминика. В лесу никакой злости не было. Может быть, за решеткой становишься лучше?

– Я вот думал, – говорит Доминик. – Надо продолжить, как раньше. Я разговаривал вчера с Дженной и Рене, и они спрашивали насчет тебя. Рене просила передать, что она свободна.

Свободна в смысле готова к приключениям.

В этом деле Рене была хороша. Как и я. Мы с Рене были одного поля ягоды. Постоянство, верность – это не для нас. Вечные охотники за кайфом. Рене была красивой девчонкой и одной из самых толковых в нашей школе, вот только приключения мне больше не нужны. Мне нужна Элль.

– Не хочу неприятностей.

– С Дженной и Рене никаких неприятностей. Они знают, что ты на испытательном, и ни та ни другая преступником тебя не считают. Черт, у Дженны папаша сидит за то, чего не делал. Ему тоже назначили общественного защитника, и он тоже пошел на сделку. Год лучше десяти. Девочки все понимают – никакого алкоголя и прочих глупостей. Почему бы не снять стресс? Тебе ведь всего семнадцать, Дрикс. Не пятьдесят. Когда еще жить?

– Нет, спасибо.

– Ты на ту девчонку запал, – говорит Доминик, и я моментально напрягаюсь. – Дочку губернатора. Не отрицай. Я видел, с каким выражением ты рассказывал про то, как нашел Тора. Видел, как ты смотрел на экран, когда ее показывали по телевизору. Ты наконец-то влюбился по-настоящему, да только она не для тебя.

Удар грома, и под ногами вздрагивает земля. Отрицать я не собираюсь, и глаза, когда мы пересекаемся взглядами, не отвожу. Холидей не единственная, кто хочет вернуть семью. Я хочу того же. Хочу вернуть лучшего друга. Хочу трепаться с ним до трех ночи, играть на старой, видавшей виды видеоприставке, рассказывать ему об Элль.

– Так в чем дело? Ты для нее слишком бедный? Или она задрала нос из-за того, что на тебе срок висит?

Не то и не другое, и говорить с ним об этом у меня нет ни малейшего желания. Я за него в тюрьму пошел, а он – ни «извини», ни «спасибо». Не может посмотреть в глаза и признаться. Я поворачиваюсь и иду домой.

– Эй! – окликает Доминик, но я не оборачиваюсь.

– Эй! – Топот ног за спиной. Доминик хватает меня за руку, разворачивает к себе, и вот мы уже лицом к лицу. Кровь вскипает от злости.

– Не хочу тебя бить, – бросаю я сквозь зубы, – но если будешь толкать и нарываться, вырублю.

Доминик поднимает руки и с силой толкает меня в грудь. Покачнувшись, я взмахиваю руками, хватаю его за рубашку и впечатываю в бетонную стену гаража.

– Ну давай! – кричит Доминик. – Выруби, если тебе от этого легче станет!

– Мне легче станет? – Мышцы каменеют от гнева, и пальцы дрожат от желания сделать то, что он просит. – А ты открути назад да переделай. Это ведь ты подначил меня грабануть магазин, а? Тебя же бесило, что в музыке я иду дальше, а ты застрял, разве нет? Ты же хотел быть главным. Хотел задвинуть меня. Ты называл себя лучшим другом, но не хотел, чтобы я ушел работать в одиночку. Почему, вместо того чтобы самому ограбить магазин, ты не потрудился отправить меня домой? Почему, узнав, что меня арестовали, что я проснулся в вытрезвителе и, перепуганный до смерти, позвонил Экслу, ты не пришел в полицию и не признался?