«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - [77]

Письмо Достоевского от 7 августа 1879 г. к тому же Н. А. Любимову содержит хрестоматийно известное признание в том, что «главка под рубрикой: «О Священном Писании в жизни отца Зосимы» есть «глава восторженна я и поэтическа я, прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонского, а наивность изложения — из книги странствований инока Парфения» (30(1), 102). Под «наивностью изложения» Достоевский понимал лишь некую стилистическую близость поучений Зосимы и текста «Сказан и я».

Рассматривая поучения Зосимы, современные исследователи называют целый ряд источников, относящихся к церковно-богословской литературе. Еще Плетнев справедливо указывал, что «не один инок Парфений, но и Тихон, и Амвросий, и житийный Зосима, и Исаак Сириянин имели дар слезный и восторженно любили все творение Божие»[377]. Безусловно, источники бы ли переосмыслены автором и в уста своего героя, духовного отца и учителя Алеши Карамазова, Достоевский влагал свои личные наболевшие идеи, потому «за голосом вселенского православия и через толщу многих литературных житийно-традиционных слоев и оборотов слышится, временами, исступленный, срывающийся голос самого автора»[378].

В откровениях Зосимы Достоевский излагает очень близкое ему понимание Бога и мира. Старец «Братьев Карамазовых» считал, что мир и человек существуют не для враждебного противостояния, а для радостного слияния друг с другом. Но только через смирение, по представлению о. Зосимы, человек обретает духовную свободу и получает способность полноценного восприятия Божьего мира: «Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным» (14, 292). Это чувство единства вещей и явлений в Боге, эта «вселенская радость живой жизни» хорошо знакомо любимым героям Достоевского. Речь идет прежде всего о Марье Тимофеевне, Макаре Ивановиче, о. Зосиме, т. е. о тех, которые несут в мир Божию правду.

Непосредственных заимствований из Парфения в указанной «главке» («О Священном Писании в жизни отца Зосимы») немного, кроме того, в поучениях старца они сильно редуцируются полифонией голосов автора, самого о. Зосимы и Алеши, записавшего слова духовника. К числу явных реминисценций из Парфения можно отнести начало повествования старца: «Возлюбленные отцы и учители, родился я в далекой губернии северной, в городе В», — поскольку именно так начинает автор «Сказания» жизнеописание многих старцев. Например, схимонаха Тимофея: «родом он был из Великой России, Вологодской губернии» (II, 58), схимонаха Иоанна: «Я родом великороссиянин, из самой внутренней России» (I, 251). Манера Парфения описывать внешность человека (здесь необходимо заметить, что автора «Сказания» интересуют только люди, ведущие праведную жизнь) проглядывает в портрете старшего брата будущего о. Зосимы Маркела: «…роста же не малого, но тонкий и хилый, лицом же весьма благообразен» (14, 261). В том же традиционном житийном ключе Парфений ведет рассказ о старце Арсении, своем духовнике: «О. Арсений <…> лицом был чист и весел, очи наполнены слез, был весьма сух, но на лице всегда играл румянец…» (II, 331).

В упомянутой «главке» Зосима также рассказывает о «некотором духовном проникновении», посетившем его в детстве, когда восьмилетнем ребенком он был в страстной понедельник на литургии и точно видел «как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и лились <…> в церковь Божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам» (14, 264). Воспоминание старца об этом событии связано с тем, что тогда он осмысленно «принял в душу первое семя слова Божия». Описанное событие восходит все к тому же, не раз упомянутому нами, рассказу киевской странницы, которая открывает автору «Сказания» свое видение.

Из окружения о. Зосимы, из числа тех, кто присутствовал при духовнике в его последние часы, обращает на себя внимание ученик старца, брат Анфим. Он описан в романе как «старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. Этого как бы трепещущего человека, — продолжает рассказчик, — старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси. Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек» (14, 257–258). Судя по этой характеристике, брат Анфим по своей душевной организации очень напоминает афонского старца Николая