«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - [76]
В сознании автора «Братьев Карамазовых» подвиг иночества был неразрывно связан с верой в русский народ. Мысль писателя была сосредоточена на поисках «почвенной» правды, того народного начала, которое хранило «сияющий образ» Христа в Его первозданной евангельской чистоте. В этом «единении с народом во имя Христово» Достоевский видел и главный подвиг старца, и будущее Алешино служение миру. Старец Зосима, как и духовник Арсений, несет человеческие тяготы, при этом буквально становится всем слугой, в чем проявляется его высочайшее смирение.
Он живет в обители и окормляет монастырскую братию, но на протяжении многих лет принимает богомольцев из простого народа, «стекавшегося со всей России», чтобы «видеть старца и благословиться у него». Старец Достоевского — «хранитель Божьей правды в глазах народа», Алеша понимает и чувствует это как никто другой. Достоевскому было особенно близко «внутреннее», вернее, «обращенное внутрь» монашество, к которому принадлежали сотни, если не тысячи подвижников, старцев, юродивых, странников, следующих за Христом и не принадлежащих каким бы то ни было официальным формам и уставам[375]. Зосима — не столько представитель русского исторического монашества, сколько «провозвестник нового духовного сознания русского народа»[376].
Для понимания специфики работы писателя с текстом Парфения следует особо остановиться на тех отсылках к «Сказанию», которые оставил сам Достоевский. Разъясняя смысл отсылаемой в редакцию «Русского вестника» седьмой книги «Братьев Карамазовых», Достоевский обращался в письме от 16 сентября 1879 г. к издателю П. А. Любимову с такими словами: «Не подумайте, ради Бога, что я бы мог себе позволить, в сочинении моем, хотя малейшее сомнение в чудодействии мощей. Дело идет лишь о мощах умершего монаха Зосимы, а уж это совсем другое. — Подобный переполох, какой изображен у меня в монастыре, был раз на Афоне и рассказан вкратце и с трогательною наивностью в «Странствовании инока Парфения» (30(1), 126). Слова Достоевского о переполохе не могут не удивить любого, кто знаком с текстом «Сказания». Парадокс заключается в том, что Парфений вовсе не описывал ничего похожего на переполох; в «Братьях Карамазовых», напротив, события, связанные с распространением от тела умершего Зосимы тлетворного духа, представлены с нарастающей напряженностью: «И вот в скорости после полудня началось нечто <…> что повергло в удивление всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих и неверующих. Неверующие возрадовались, а что до верующих, то нашлись иные из них возрадовавшиеся даже более самих неверующих, ибо «любят люди падение праведного и позор его», как изрек сам покойный старец в одном из поучений своих. Дело в том, что от гроба стал исходить мало-помалу, но чем далее, тем более замечаемый тлетворный дух, к трем же часам пополудни уже слишком явственно обнаружившийся и все постепенно усиливавшийся. И давно уже не бывало и даже припомнить невозможно было из всей прошлой жизни монастыря нашего такого соблазна, грубо разнузданного, а в другом каком случае так даже и невозможного, какой обнаружился тотчас же вслед за сим событием между самими даже иноками» (14, 298).
Сюжет о тлетворном духе в «Братьях Карамазовых» не имеет с повествованием «Сказания» ничего общего, ибо в книге Парфения говорится об останках, костях умершего, а в романе идет речь о теле старца до его отпевания, переполох же возникает во время прощания братии с телом о. Зосимы. Ссылаясь на книгу Парфения в приведенном выше письме к Любимову, Достоевский подразумевал эпизод о монахе Савве, тело которого не предалось тлению. О «нарушении благочиния» у Парфения нет и намека, его повествование о «черных и смрадных» останках монаха Саввы не что иное как логическое продолжение рассказа о Божьем наказании малороссиян, изгнавших русских из Ильинского скита, поскольку именно монах Савва был «первым гонителем» русской братии.
В романе Достоевского переполох в стенах монастыря и за его оградой описан со всей остротой драматической коллизии писателя и доходит до той степени, когда «возвышает главу даже самое непослушание»: «И как-то так сошлось, что все любившие покойного старца и с умиленным послушанием принимавшие установление старчества страшно чего-то вдруг испугались и, встречаясь друг с другом, робко лишь заглядывали один другому в лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову. «От покойного старца Варсонофия не только духу не было, но точилось благоухание», — злорадно напоминали они, — «но не старчеством заслужил, а тем, что и сам праведен был». А вслед за сим на новопреставившегося старца посыпались уже осуждения и самые даже обвинения <…> что было уже ужасно, ибо сильно влияли словеса их <противников старца> на молодых и еще не установившихся иноков» (14, 301). Очевидно, что в текстах Достоевского и Парфения не совпадают даже детали. Похоже, что автор «Братьев Карамазовых» опасался возможного непонимания его рассказа о смущении в монастыре и, обращаясь к авторитету о. Парфения, хотел тем самым предотвратить вмешательство цензуры.
