«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - [78]

из книги Парфения. Совпадают и многие подробности их биографий: О. Николай более сорока лет «во всех скорбях, трудах и подвигах был соучастник» о. Арсению и не расставался с ним вплоть до самой своей смерти. Оба странствовали вместе, приняли в Молдавии монашеский постриг, оба повиновались своему духовному наставнику, после смерти которого «положили — жить по-братски: одному у другого быть в послушании, и не разлучаться до самой смерти» (II, 309), обоим было откровение идти в святую Афонскую гору, которой они достигли, претерпев неимоверные скорби, лишения. Вместе иноки пережили смутное время разорения Афона и постриглись в великую схиму, своими руками они обустроили келию св. Иоанна Златоуста, где жили согласно пустынному уставу, который был настолько строг, что никто из братий, посещавших схимников, «не вмещал» эту меру жизни. Оба старца «разговоров между собой отнюдь никогда не имели, разве только о нужном и необходимом, а пребывали всегда в молчании, в хранении сердца, и в безпрестанной умной молитве» (II, 316), обоим во сне было откровение об их приближающейся кончине.

Имя отца Анфима встречается в поучениях старца Зосимы: «А меня отец Анфим учил деток любить: он, милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздаст: проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек» (14, 289). Личное особенно трепетное отношение Достоевского к детям хорошо известно. Писатель оценивал факт любви к детям как единственное, живое свидетельство доступности для земной человеческой природы Христовой любви к людям[380]. Ребенок, по Достоевскому, несет в себе природу будущего, преображенного человечества. Эта мысль присутствует и в слове Зосимы: «Деток любите особенно, ибо они <…> безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам» (14, 289).

Текст Парфения не содержит никакой информации о взаимоотношениях о. Николая с детьми, однако, любопытен следующий факт: ученик духовника Арсения действительно испытывает «душевное сотрясение», когда его духовный брат и наставник отдает «две тысячи левов» мирянину, собиравшему милостыню на выкуп жены и детей из турецкого плена. Это были деньги, заработанные тяжким трудом в течение нескольких лет, и о. Николаю <до схимы Никандру > было тяжело согласиться с поступком о. Арсения, только после наставления духовника ученик «умилился, пал ему в ноги, плакал и просил прощения. От того часа отец Никандр ни во что не входил, а только до самой смерти плакал» (II, 314), — заключает о нем Парфений.

Судя по тексту «Сказания», тело о. Николая источает благоухание на четвертый день после смерти. Для Парфения — это еще одно подтверждение праведности инока: «Сошлось на погребение много русской братии, все ученики отца Арсения. И все удивлялись: лежит отец Николай, яко живой, ничем в лице не изменился; руки и ноги — как у живаго, не окоченели; все члены и суставы мягки, и из уст исходит приятное благоухание, подобно фимиаму; и все братия радовались и прославляли Бога» (II, 322). Приведенный фрагмент не мог остаться неизвестен Достоевскому, однако не нашел отражения в романе. Напротив, в «Братьях Карамазовых» писатель проводит своего героя, Алешу, через искушение «тлетворным духом», исходящим от старца, праведность которого для самого Достоевского очевидна.

Следует особо остановиться на фигуре «захожего монашка от Св. Сильвестра», из малой Обдорской обители на дальнем севере. Персонаж появляется в сцене исцеления Лизы Хохлаковой и характеризуется рассказчиком как инок «из самых простых монахов, то-есть из простого звания, с коротеньким, нерушимым мировоззрением, но верующий и в своем роде упорный» (14, 51). Именно он, «внушительно и торжественно указывая на Lise» и намекая на ее «исцеление», обращается к старцу Зосиме с вопросом («Как же вы дерзаете делать такие дела?»), на который старец отвечает: «Об этом конечно говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу; хвораю и знаю, что дни мои сочтены» (14, 51).

Исследователями давно установлено[381], что эпизод, касающийся исцеления Лизы (точнее некоторого облегчения ее болезни), восходит к описанной в «Сказании» сцене у оптинского старца Леонида (Льва): «…привели к нему <о. Леониду> три женщины одну больную, ума и разсудка лишившуюся, и все три плакали, и просили старца о больной помолиться. Он же надел на себя епитрахиль, положил на главу болящей конец епитрахили и свои руки, и прочитавши молитву, трижды главу больной перекрестил, и приказал отвести ее на гостиницу. Сие делал он сидя; а потому он сидел, что уже не мог встать, был болен, и доживал последние свои дни. <…> На другой день я <о. Парфений> паки пришел к нему, и он паки принял меня с любовию, и много со мной беседовал; потом пришли вчерашния женщины, и больная была с ними, но уже не больная, а совершенно здоровая: оне пришли благодарить старца. Видевши сие, я удивлялся, и сказал старцу: «Отче святый, как вы дерзаете творить такия дела? Вы славою человеческою можете погубить все свои труды и подвиги». Он же в ответ сказал мне: